Унесенные страстью - Джилл Барнет

Калем смотрел, как длинный хвост жеребца раскачивается взад и вперед, едва не задевая хрустальный с серебром графинчик для виски.

– Этого еще не хватало, – тихонько пробормотал Калем, глядя, как брат ласково треплет лошадь по морде. – Этот псих, видно, думает, что перед ним комнатная левретка.

Внезапно оглушительный яростный стук донесся до них одновременно и от парадных дверей, и от черноте хода.

– Впустите нас! – кричали за дверью женщины. – Впустите!

Братья переглянулись.

– Я займусь ими. – Эйкен выбрался из кресла и встал.

– Да смотри, прихвати с собой Фергюса!

– Ладно. Я и так собирался.

Эйкен, широко шагая, быстро прошел через комнату; трава и засохшие комочки земли осыпались на ковер с его высоких сапог для верховой езды. Лошадь заржала и рысью, словно танцуя, пошла вслед за ним.

Калем выдвинул нижний ящик письменного стола и достал оттуда веничек и совок для мусора. Мгновение спустя он уже стоял на коленях, сметая траву, и пыль, и комочки засохшей грязи, сохранившие отпечатки конских копыт, с ковра. Он высыпал мусор из совка, отряхнул метелку и, тряпкой протирая совок, внимательным взглядом окинул темный ковер. Удовлетворенный, Калем повернулся, оглядывая высокие, из полированного красного дуба, полки для книг, занимавшие в комнате две стены и сделанные еще его дедушкой.

Все книги в кожаных переплетах стояли ровными, аккуратными рядами. Нигде ни пылинки, ни пушинки, и весь хрусталь, все предметы из бронзы, бывшие в комнате, – от графинов до вазы с орехами – так и сверкали. Оконные стекла были такие чистые, что, если бы не рамы и не легкие неровности на стекле, можно было бы подумать, их вовсе нет.

Спрятав метелку и тряпки обратно в ящик, Калем уселся за стол. Он три раза перекладывал стопки бумаг и, сочтя в конце концов, что они достаточно ровные, с облегчением вздохнул и откинулся в кресле. Все было в полном порядке.

Немного погодя дверь с грохотом распахнулась, отлетев к стене с такой силой, что лепные украшения на ней могли запросто сплющиться. Бумаги Калема разлетелись по всему письменному столу.

Эйкен вошел, шагая, как обычно, широко, бесшабашно.

– Все в порядке, – доложил он так, словно укрощать разъяренных женщин было в самом деле не труднее, чем дышать.

Калем лег грудью на стол, раскинув руки, словно баклан крылья; он – ухватился за край стола, прижимая к нему бумаги. Он поднял глаза, очки его сидели на кончике носа. Вид у его младшего брата был такой, будто он только что проделал нечто столь же несложное, как бодрящая прогулка верхом по лугам.

Калем выпрямился, сдвинул очки на переносицу и сгреб бумаги в охапку. Он опять принялся их складывать в ровные, аккуратные стопки, а брат его тем временем снова развалился в любимом кресле, словно ничего и не случилось. Да, для Эйкена, пожалуй, усмирить этих женщин и впрямь не составляло труда.

Но не для Калема. Женщины страшили его. Они с Эйкеном во многом отличались друг от друга, но это несходство никогда не мешало Калему. А вот с женщинами Калем ощущал себя так, точно попадал в другой мир – непонятный, несуразный, бессмысленный.

Женщины были совершенно недоступны его пониманию – вечно они говорили одно, а делали при этом совершенно другое. Калем никогда не знал, чему верить: тому, что они говорят, или тому, что делают... или даже хуже того – тому, что они вовсе не говорят, но хотят, чтобы ты сам догадался и сделал. Они были начисто лишены всякой логики, и стоило ему оказаться в их обществе, как он становился раздражительным и сварливым, совсем как в те минуты, когда Фергюс к нему приставал с разговорами о женитьбе.

Калем закончил уборку и пристально, с неодобрением уставился на грязные сапоги брата.

– Между прочим, у каждой двери есть рожки для сапог.

– Знаю. Мне уже осточертело без конца через них перешагивать. Дурацкая штука, если ты хочешь знать мое мнение.

Эйкен взял грецкий орех из вазы, стоявшей около кресла, и тот хрустнул в его громадной ладони. Он вынул сердцевину, бросив скорлупки на стол и на кресло. Мгновение спустя послышалось цоканье – и конь его рысью вбежал в комнату.

Калем сдался. Он снова сдвинул очки на переносицу и стал решительно раскладывать бумаги на столе. Он делал это до тех пор, пока все они не были сложены ровными стопками в алфавитном порядке. Потом оглянулся на Эйкена; тот сидел весь засыпанный ореховой скорлупой.

– Где женщины?

– На кухне.

– На кухне? С чего это вдруг?

– Место женщины на кухне.

Эйкен с хрустом расколол еще один орех.

– К тому же я сказал им, что ты просто обожаешь пончики и пирог с голубикой.

– Это же ты обожаешь пончики и пирог с голубикой!

Эйкен ухмыльнулся:

– Конечно!

– Я жажду избавиться от этих мегер, а ты посылаешь их печь пироги?

Эйкен пожал плечами, подбросив в воздух очищенный орех, так что тот упал ему прямо в рот.

– Я проголодался. – Он посмотрел на Калема. – Не волнуйся. Они слишком озабочены тем, чтобы произвести на тебя впечатление своей стряпней, для того чтобы гоняться за тобой. К тому же я запер кухонную дверь.

– Где Фергюс?

Эйкен скорлупкой указал на открытую дверь.

Калем взглянул, но в дверях никого не было. Он выждал, пока затихнет хруст орехов и досадный шорох скорлупок, падавших на чистый ковер. Наконец он окликнул:

– Фергюс!

Ни звука.

– Фергюс Мак-Лаклен, я ведь знаю, что ты где-то здесь!

Ни звука.

– Иди сейчас же сюда, старый плут!

– Иду... Иду...

Высокий старик с волосами до плеч, белыми, словно морская пена, появился в проеме двери. Его суровое, изборожденное морщинами от времени и непогоды лицо было хмурым.

– Ты что же, думаешь, я не слышу? Ты же ревешь, как сирена в тумане. Не худо бы тебе было с большим уважением относиться к тем, кто постарше тебя, – вот что, парень!

Старик покосился на жеребца, потом перевел взгляд на Эйкена; тот указывал на Калема. Фергюс стал в позу, уперев в бедра громадные кулаки, и, повернувшись, устремил мрачный взгляд на бюст Роберта Брюса, стоявший на высокой подставке из красного дерева рядом с письменным столом Калема.

– Я вовсе не глухой, не немой и не слепой, как ты думаешь.

– Я здесь, – сказал Калем сухо.

Фергюс опять повернулся, скосив на него глаза. Он ничего не ответил, лишь вздернул подбородок, выставив вперед жидкую бороденку, словно упрямый мул.

– Я ведь предупреждал тебя – чтобы больше никаких жещин!

– Ну да, так и было, парень, именно так.