Слепой. Антикварное золото - Андрей Воронин

— Он ведь не хвастается удачным приобретением, а всего лишь предлагает слушателям забавную байку. А сам следит за их реакцией: а вдруг кто-то еще в курсе? Возможно, старается выяснить, с какой стороны ждать опасности, а заодно и усыпить бдительность вероятного противника: дескать, да, такое предложение я действительно получал, но кончилось все пшиком — продавец пропал и больше не появлялся…

— Да уж, — с сомнением произнесла Андронова, стараясь не показать, какое тягостное впечатление произвели на нее слова «охотника за головами». — Если Маевский узнает, что из-за меня им заинтересовалась ФСБ, мне придется менять не только место жительства, но и профессию, и круг знакомств…

— С вашей внешностью и умом это не составит особого труда, — заметил Глеб, удостоившись за эту реплику свирепого взгляда красивых глаз. — Да и откуда он это узнает? Вполне вероятно, что этой вещицы у него действительно нет. Быть может, ваш Маевский знает чуть больше, чем говорит. Быть может, он уверен, что вещь подлинная, но она от него ускользнула, и теперь он осторожно пытается навести справки: не слыхал ли кто-нибудь о ней? А кстати, Ирина Константиновна, насколько велика вероятность того, что упомянутый вами предмет — подлинный?

Ирина нахмурилась. Сиверов мог бы поспорить, что эта гримаса глубокой задумчивости унаследована ею от отца, хотя и не был знаком с профессором Андроновым.

— Примерно пятьдесят на пятьдесят, — сказала она наконец. — Раскопки Трои длились много лет. Велись они достаточно варварскими способами, ведь Шлиман, при всех его огромных заслугах перед археологией, не имел понятия о правильной методике этого дела. Многое было потеряно, многое украдено — и во время раскопок, и при транспортировке… Надо вам сказать, это было что-то вроде золотой лихорадки, так что… Словом, пятьдесят на пятьдесят. Чуть больше, чуть меньше…

Слепой оживился:

— Честное слово, я прямо кожей ощущаю кладоискательский зуд… А почитать что-нибудь дадите? Ну, просто чтоб я не явился к Маевскому, как этот его продавец, с ресторанной салфеткой на случай, если вдруг кончится словарный запас…

— Дам, — наконец-то улыбнувшись, пообещала Ирина. — Кандидатскую вы на этом материале не защитите, но со словарным запасом будет полный порядок.

— Ну? — требовательно спросил подполковник Ромашов.

Задержанный, ссутулившись и зажав ладони между колен, с унылым видом смотрел в стол, пытаясь, по всей видимости, наспех сочинить очередное вранье взамен прежнего. Физиономия у него была круглая, веснушчатая, молочно-белая с голубоватым отливом, как это бывает только у настоящих рыжих. Давно нуждавшиеся в стрижке огненные лохмы торчали во все стороны, да и вообще вид у задержанного был усталый и помятый. Ничего иного Ромашов и не ждал; напротив, если бы арестант выглядел бодрым, подтянутым и отдохнувшим, подполковнику пришлось бы устроить кое-кому разнос за недостаточно точное соблюдение приказа.

— Не понимаю, чего вам от меня надо, — дрожащим, плачущим голосом произнес задержанный. Он был окончательно деморализован и близок к панике. Нет, к уголовному миру он явно не принадлежал, а кражу совершил, надо полагать, случайно, не устояв перед искушением, — что называется, бес попутал.

— Я все рассказал, как было, — продолжал он, — да тут и рассказывать нечего. Серьга бабушкина, фамильная. Понадобились деньги, решил продать подороже… Она ж старинная, не на лом же ее сдавать! А тут такое дело… Знал бы — слил какому-нибудь барыге за полцены…

Подполковник Ромашов усмехнулся, закуривая сигарету. «Полцены»… Степаниди утверждал, что эта побрякушка вообще бесценна. А значит, стоимость ее либо бесконечно велика, либо равняется нулю. Вот и думай, что это за зверь — половина ТАКОЙ цены. Чему равна половина нуля, знает каждый школьник. А вот сколько же это будет — половина бесконечности? Да сколько бы ни было, все равно ни у одного барыги на свете таких денег нет и быть не может…

— Хорошая мысль, — сказал Ромашов вслух, — правильная. Только поздно она в твою голову пришла, Егоров. Слил бы барыге — получил бы деньги. Пусть небольшие, но все же… А так тебе вместо денег срок ломится. Лет пять, а то и все восемь…

— Что-о?! — задержанный нашел в себе силы возмутиться.

— Да-да, — сочувственно подтвердил Ромашов. — Головой надо было думать, прежде чем с краденой вещью в антикварный магазин соваться. Да еще в центральный… Я всегда говорю: не умеешь — не берись. Это, между прочим, еще Александр Сергеевич Пушкин подметил. Помнишь «Сказку о рыбаке и рыбке»? «Дурачина ты, простофиля, не садися не в свои сани»…

— С какой еще краденой?! — дрожащим голосом возмутился Рыжий. — У кого, по-вашему, я ее украл?!

— Тебе виднее, — загадочным тоном заявил Ромашов.

Момент был критический. Срок задержания почти истек — надо было либо предъявлять обвинение, либо отпускать. Степаниди серьгу своей не признал; заявлений о краже этой вещи от других владельцев частных коллекций и администраций музеев не поступало. Но Ромашов служил в уголовном розыске не первый год и давно научился понимать, когда собеседник лжет, а когда говорит правду. Так вот, этот рыжий Егоров явно врал. Вранье его не отличалось оригинальностью и наверняка было сочинено наспех, прямо в момент задержания. Оно не выдерживало никакой критики, но рыжий дурень держался за свою байку из последних сил, хотя было ясно, что он до смерти боится и что-то скрывает. Серьга, несомненно, досталась ему каким-то предосудительным путем, а что ни один музей до сих пор не заявил о пропаже… Знаем мы, как у них поставлен учет! Вон Эрмитаж и Третьяковку годами обкрадывали, и никто ничего не замечал, пока гром не грянул…

Эх, неплохо было бы и в самом деле вот так, между прочим, раскрыть ограбление века! Тринадцатое столетие до нашей эры — это о-го-го!..

— Ни у кого я ничего не крал, — угрюмо объявил задержанный.

— Значит, не крал, — с сомнением повторил подполковник. — Ладно, так и запишем.

Он действительно внес заявление задержанного в протокол. Егоров наблюдал за этой процедурой, хлопая рыжими ресницами, и, кажется, пытался прочесть, что именно пишет подполковник.

— Значит, серьга тебе досталась от бабушки. В наследство. Так?

— Так.

— Так и запишем.

Он снова сделал запись в протоколе, сдерживая довольную ухмылку.

— А бабушка давно умерла? — задал он следующий вопрос.

— Уме… — с огромным изумлением начал Егоров, но тут же спохватился: — Ах да. Да. Порядком уже. Лет семь, наверное.

— В канун миллениума, значит, — заметил Ромашов. — Значит, так и запишем? Кстати, просто для протокола: как бабушку-то звали?

— Евгения Петровна, — механически, явно думая о чем-то другом, ответил Егоров. Вид у него был такой, словно его только что стукнули по голове пустым мешком из-под картошки.

— Значит, Евгения Петровна, — старательно водя шариковой ручкой по бумаге, повторил Ромашов. — Умерла… В каком году? В девяносто девятом или в двухтысячном? К слову, это какая бабушка — которая в Ельне или та, что в Сыктывкаре?