Мальчики для девочек, девочки для мальчиков - Уильям Сароян

– Я делаю это ради детей, – сказал он.

– Ну ты и гад. А я – ради тебя.

– Ты это делаешь для себя, я для себя, и давай, черт возьми, прекратим лгать самим себе.

– Это не моя вина, что мне приходится лгать.

– А чья это вина?

– Джонни. Все началось с него.

Что ж, может, и впрямь во всем виноват их спящий мальчик, ведь не появись на свет Джонни, было бы совсем другое дело; а теперь что ж… вырастет еще один мрачный брюнет, темный, как тот день, когда он родился, и темнеющий с каждым днем, хотя кожа у него светлая и в глазах свет; правда, светлые они не цветом, цветом они как раз темные, а светлые тем, что в них свет, свет в точности такой же, как у матери, этой светленькой плачущей девочки, маленькой девочки, которая топает ножками, тре буя любви, требуя господства над своим собственным куском пространства, чтобы не болтаться неприкаянно где ни попадя, а быть всем на свете для одного мужчины, – вот каков был огонь, от которого в нем зажегся свет, свет плачущей девочки, которая уже не плачет, а удовлетворенно про себя думает: «Вот. У меня вышло. Поплакала и все получила».

– Ну, может, пора уже рассказывать про Харьков?

– Слово «Харьков», когда его правильно произносишь, похоже на харканье, которым прочищают горло, но некоторые говорят «А-аркив».

– Как интересно!

– По-нашему «харк» звучит красиво, харк – ларк, рифмуется с жаворонком. А по-русски это вроде места проживания хорьков.

– Харьк, хряк, хрюк. Какое-то даже хрюканье получается, правда?

– Есть немного.

– Все из-за него. Когда он вопрется сюда рано утром, дай ему шлепка. Но что бы я теперь делала, если бы не он? Признайся, ведь ты не можешь сейчас сказать, что не любишь меня?

– Нет, не могу.

Им было слышно, как по улице мчит трамвай, со звоном и громом несется вниз, к океану, причем, скорее всего, пустой, потому что откуда в такой час взяться пассажирам? Наверняка на весь вагон один-единственный какой-нибудь пьяница или старуха, ездившая на ту сторону залива в Беркли навестить замужнюю дочку; кондуктор сидит впереди, рядом с вагоновожатым, оба курят сигареты и болтают, перекрикивая лязг и скрежет.

– Давай мы здесь вот так подоткнем, чтобы было как у девочки-малолетки, да?

– Ну давай. Поглядим, что получится.

– Но ты пока не смотри, я скажу, когда буду готова, ладно?

– Ладно.

Вот из таких дурацких игрищ, думал мужчина, и получается прирост населения планеты.

– Готова!

Он обернулся к ней и увидел, что она лежит действительно точь-в-точь как маленькая девочка, как их спящая маленькая дочка, она удивительно точно изобразила, как девочка лежит, выставив из-под одеяла попку; на сей раз попа, правда, женская, широкая и толстая, да и цветом белее, чем у маленькой девочки, зато лицо в обрамлении этих подоткнутых волос совершенно девчоночье: та же невинность, то же выражение задумчивости, но тут она открыла глаза и стала одновременно и матерью, и ее маленькой дочкой, а глазки-то взрослые, все понимающие, бесстыжие и развратные.

– Ну как, вкусно?

– Да.

– Не хуже сливочного мороженого?

– Лучше.

– А правда то, что говорят о японцах?

– Насчет японцев это была пропаганда, ее запускали специально, чтобы солдаты их ненавидели.

– Я не про войну. Я про их удивительную изобретательность в этом деле.

– Да я понял, понял.

– Разве не удивительно, что японцы к этому подходят так серьезно?

– Ты имеешь в виду их страсть к экспериментам?

– Ты это о чем?

– Об экспериментах.

– Так я и говорю: разве это не удивительно?

– Не знаю.

– А ты был когда-нибудь в постели с японкой?

– Да, но ей приходилось притворяться китаянкой, потому что это было во время войны.

– Ну и как? То, что о них говорят, все правда?

– Да она-то сама была местная, родилась в Калифорнии, а я с ней был один раз и ни о чем таком не спрашивал.

– Да я же не о том, чтобы ты ее о чем-нибудь спрашивал. Нет, вы посмотрите на него! – усмехнулась она. – Ну, ты от этого прямо дурачком становишься. – Смеясь, она выгнулась, приподняв зад. – Если тебе так уж хочется, если тебе непременно надо это дело повторить, давай, вперед! Я могу сколь ко хочешь.

– Не надо вкладывать мне в голову свои желания.

– На твою голову я даже не смотрю. Голова дана тебе для твоего искусства, а мне до него нет никакого дела. Я это к тому, что если тебе надо еще, так пожалуйста, кто тебе мешает, делай все, что хочется.

– Мне хочется почитать.

– Что-то по тебе не скажешь, что тебе хочется читать. – Посмеиваясь и наблюдая за ним, глядя ему в глаза, она принялась медленно вращать большим и круглым белым задом.

Он встал, улыбаясь тому удивлению, которое она в нем вызывает. Надо же, ведь она все еще совершенно его не знает! Он стоял и смотрел, как она медленно вращает задом, глазами выжидательно следя за ним. Ей хотелось, чтобы все было славно и гладко, хотелось, угадав его мысли, понять, что делать, как себя вести, и тут она почувствовала внезапный ожог от удара его ладони. Она вскрикнула, вновь почувствовала ожог, снова вскрикнула, засмеялась, вскочила на ноги и кинулась бежать. Он поймал ее, она снова почувствовала ожог от его удара, на этот раз более сильного. Еще раз и еще, он бил, она смеялась, обзывала его по всякому, а он продолжал ее шлепать, пока она не взмолилась, мол, перестань, а потом заплакала, сжавшись и пытаясь спрятаться, обиженная и жалкая. Он закурил сигарету и спросил, не слишком ли это было неожиданно.

– Ты гад. Подлый обманщик, я думала, ты меня приласкаешь. А ты мне сделал больно, ты избил меня. Ты так избил меня, что я больше не забеременею, потому что ты бил меня даже по тому месту, которым беременеют, ты подлый гад, у тебя больше не будет от меня детей, я думала, ты хочешь поиграть, думала, ты будешь ласкать меня, – ну, один раз еще ладно, ну два, но потом ты меня просто бил, подлый ты гад!

– Успокойся. Ты так разбудишь детей.

– Не хочу больше с тобой разговаривать.

Теперь она была просто зла, она уже не плакала, а просто злилась, потому что он сорвал игру, которая обещала быть такой чудесной. И как не злиться, ведь она с таким удовольствием наблюдала за тем, как он выставляет себя во все более глупом виде, а он все испортил – и сделал это нарочно, чтобы выставить в глупом виде ее.

– И даже не подходи ко мне.

Никакой игривости в ее голосе больше не было. Она была в бешенстве и с каждой секундой разъярялась все больше.