НАТАН. Расследование в шести картинах - Артур Петрович Соломонов

мои дорогие, надмирное и сакральное останется для нас пустейшим звуком, если мы все сведем к социологии и психологии. Кстати, спасибо, коллега, — обратился он к астрофизику, — что захватили это чучело. Оно — полномочный представитель иных измерений в нашем чрезмерно рассудочном коллективе.

Нас насторожило восхваление чучела богословом, который совсем недавно так боялся енота. Подозрительной показалась нам и научная ненасытность богослова: ведь лишь неделю назад он предлагал отказаться от исследований.

— Считаю своим долгом предупредить, — взял слово политолог, глядя на нас сквозь могучие роговые очки, — первый этап жизни Натана, когда он занялся преобразованиями в сфере семьи и любви, мы должны рассматривать как период созревания политического лидера. Также я считаю, что первая амбивалентная общественная роль Натана — апостола семьи и брака, а также семейного нигилиста, была лишь увертюрой к симфонии, которую я бы назвал «Большая политическая».

После глубокой паузы богослов воскликнул:

— Да не бывает у симфоний увертюр!

— Значит, — невозмутимо ответствовал политолог, — Назовем это «Большая политическая оратория».

— Полагаете, здесь собралось столько ученых из разных областей, чтобы написать биографию политика? — с усмешкой спросил астрофизик.

— А придется написать именно ее, — с внезапной суровостью отчеканил политолог. — Ведь сейчас все — политика. Потому что ничто — не политика.

Озадачив нас, он царственно замолчал. Но ненадолго:

— Неужели вы не видите, что Эйпельбаум был политическим лидером даже тогда, когда занимался совсем не политикой? Что он сделал в первой, казалось бы, совсем аполитичной части своей жизни? Он предъявил обществу крайние полюсы сексуальности и каждый провозгласил верным. Он балансировал между целомудрием и распутством, между семьей и холостячеством, как умелый политик балансирует между общественными течениями, между левыми и правыми, социалистами и капиталистами — лишь бы удержать власть. И потому, не опасаясь сравнений с попугаем, повторю: именно политическая борьба была и фундаментом, и целью, и причиной действий Эйпельбаума.

Заметив, что коллеги отнюдь не согласны со столь бесцеремонным перетягиванием одеяла наших исследований на себя, он заговорил как дипломат:

— Я довожу свою точку зрения до крайности, чтобы у нас была возможность сойтись посередине. Компромисс — это моя стихия.

Никто ему не поверил, и мы вступили в яростную дискуссию, описать которую не отважится рука даже самого правдолюбивого автора. Стыд охватывает, когда я вспоминаю, сколь далекие от научного лексикона слова мы использовали.

Помню, как, сломленный этой бурей, я закрыл глаза и слушал, как сотрясают воздух вопли: «Травма!» — «Содом!» — «Политика!» — «Богоборчество!» — «Бездарность!» — «Гоморра!» — «Космическая!» — «Аминь!»

Выкрики сопровождались колокольным перезвоном, ведь мы поклялись не срывать с себя колокольчики до конца исследований.

Увы, в трагическом разногласии представляем мы результат нашей работы читателю. Колокольчики звенят, и мы чувствуем, что звенят они по нам, по нашему разуму, столкнувшемуся с непостижимым…

Картина вторая

Натан Эйпельбаум — семейный психолог

Трепотня древних евреев

Мы потерпели неудачу сразу же. Я уверял коллег, что в этой неудаче — предзнаменование грядущих побед, ведь такова стезя руководителя: убеждать подчиненных в том, во что сам лишь мечтаешь поверить.

С первого же исследовательского шага мы запутались в мотивах Эйпельбаума. Пытаясь объяснить, почему он то защищал семью и верность, то становился идеологом измены и распутства, мы предлагали десятки версий — психологических, политологических, богословских — и тем самым лишь демонстрировали свою беспомощность.

Мы знали, что Натан менял свое мировоззрение и поведение от удара по голове «люстрой прозрения», от явлений ангела и Канта, от «великих пауз», но когда собирали все события и перемены воедино, это выглядело так нелепо и сиротливо, что мы прятали друг от друга глаза.

— А давайте, — внес предложение богослов, — обратимся к читателю с преамбулой: если описанная нами правда покажется вам неправдоподобной, то просим принять во внимание, что лишь по этому признаку можно отличить правду от лжи в наши суровые дни!

Я отрицательно покачал головой:

— Мы должны выдвинуть версию единую и твердую! А вы предлагаете поверить нам на слово — мол, чем неправдоподобней нами описанное, тем оно реальней! Это же бессилие! Ни на один вопрос мы не даем ответа! Например, почему Натан то открывал свою знаменитую сеть борделей, то разрушал их?

— Разрушал помпезно, с бульдозерами, торжественным салютом, с обоснованиями и прокламациями… — поддержал меня батюшка, восхищаясь савонарольскими деяниями Натана.

— Прокламациями, — подхватил я, — которые заучивали наизусть сотни людей, тысячи людей, а потом и сотни тысяч? Как вы объясните феномен массовой истерии вокруг сексуально-любовной деятельности Натана?

— У меня есть ответ, — включился политолог. — Полагаю, что истерия вокруг Натана возникла на фоне полной кастрации политической жизни. Всю социальную энергию, жажду дискуссии и борьбу идей наши граждане перенесли в область интимных отношений. Потому…

— Скупо! — печалился я. — Не охватывает масштаб явления, не представляет его во всей полноте…

Этой ночью мы ложились спать молчаливо, стараясь друг на друга даже не смотреть, не то что обмениваться гипотезами.

* * *

Не скрою, я проворочался всю ночь. Я почти совершенно убедился, что с группой эксцентриков мне не удастся провести объективные исследования, тем более что надо мной довлел политический заказ, выполнить который и не погрешить против истины было бы крайне сложно даже с самыми изворотливыми союзниками, а уж с этими…

Заснул я на рассвете, но утром снова был свеж (возможно, даже румян) и исполнен уверенности в грядущей научной победе.

За завтраком я обратился к коллегам:

— Предлагаю подбираться к корням, начиная от кроны, спуститься по стволу, и лишь после этого забираться в глубину, во тьму. Так иногда бывает с исследованиями: сначала ты анализируешь последствия явления, и потом, поняв их, обращаешься к истоку.

— Что все это значит? — нетерпеливо спросил отец Паисий.

— Первый период жизни Натана