Тени прошлого - Джулиан Феллоуз

Мне больше нечего было добавить, по крайней мере пока я все не обдумаю. Дэмиан это, кажется, понимал и не желал торопить события. Он собрался с силами и неуверенно встал:

– Я иду спать. Несколько месяцев не ложился так поздно. Список ты найдешь в конверте у себя в комнате. Если хочешь, можем еще раз обсудить его завтра утром перед твоим отъездом. Рискую показаться вульгарным, как выразился бы ты, но там же тебя ждет кредитная карта, которая покроет любые издержки, какие ты за время работы сочтешь необходимым на нее отнести. Я не стану оспаривать никакие траты.

Последнее замечание меня не на шутку взбесило, поскольку вынуждало считать Дэмиана благородным. Но какое уж тут благородство! Откровенное выкручивание рук.

– Я еще не согласился, – ответил я.

– Надеюсь, что согласишься. – Дэмиан уже был у дверей, но остановился. – Ты с ней сейчас видишься? – спросил он, уверенный, что пояснять ничего не потребуется. И не ошибся.

– Нет. Почти нет. – Я задумался. Прошло несколько болезненных секунд. – Очень редко, на каком-нибудь вечере, на свадьбе и тому подобное. Считай, не видимся.

– Но вы не враги?

– О нет! Улыбаемся. И даже разговариваем. Никоим образом не враги. Мы друг другу никто.

Он колебался, словно размышлял, можно ли продолжать в этом направлении.

– Я тогда был совершенно не в себе.

– Да.

– Но я хочу, чтобы ты понимал: я отдаю себе в этом отчет. Я просто обезумел. – Он помолчал, словно я мог дать на это какой-то подходящий ответ. Но отвечать тут было нечего. – Поможет, если я скажу, что сожалею? – спросил он.

– Не особенно.

Он кивнул. Мы оба знали, что добавить больше нечего.

– Можешь сидеть здесь, сколько тебе захочется. Выпей еще виски, посмотри книги. Некоторые из них тебя наверняка заинтересуют.

Но я еще не закончил.

– Почему ты тянул до сегодняшнего дня? – спросил я. – Почему не навел справки сразу, как получил письмо?

Вопрос заставил его остановиться и задуматься. Свет из холла падал сквозь приоткрытую дверь, и морщины на его измученном лице становились еще глубже.

– Даже не знаю. Возмущало, что кто-то возомнил, будто может на меня претендовать. Я полагал, что если найду ребенка и удостоверюсь в его происхождении, то дам ему власть над собой. И мне, в сущности, никогда не хотелось иметь детей. Наверное, поэтому я и не прислушался к просьбам жены. Ребенок не входил в мои планы. Никогда не испытывал отцовского инстинкта.

– Однако сейчас ты готов отдать этому незнакомцу столько денег, что хватило бы на постройку целого промышленного городка. Почему? Что изменилось?

Дэмиан задумался и едва заметно вздохнул, отчего его узкие плечи поднялись и опали. Пиджак, видимо когда-то сидевший безупречно, свободно болтался на высохшем теле.

– Я умираю и ни во что не верю, – просто сказал он. – Это мой единственный шанс на бессмертие.

Сказав это, он ушел, и я остался наедине с его библиотекой.

Я плохо разбираюсь в людях. Мои впечатления при первой встрече неизменно оказываются ошибочны. Хотя – что поделаешь с человеческой природой – прошло немало лет, прежде чем я заставил себя признать этот недостаток. В молодости мне казалось, что я обладаю великолепным чутьем отличать хорошее от плохого, утонченное от низкопробного, благородное от вульгарного. Но Дэмиан Бакстер всегда оценивал характер безупречно. Он сразу понял, что мной легко манипулировать.

Как выяснилось, в сентябре 1967 года мы оба приехали учиться в Кембридж, но в разные колледжи, вращались среди разных людей, и только в начале летнего семестра 1968 года – кажется, в начале мая – наши пути впервые пересеклись на вечеринке в университетском дворе, и я наверняка там отчаянно рисовался. Мне было девятнадцать лет, я входил в ту бурную пору жизни, когда такой человек, как я, по крайней мере в те годы, внезапно осознает, что мир сложнее, чем казалось, в нем множество людей и возможностей и ты вовсе не обязан вечно прозябать в тесных границах интерната и родного округа, – всё, что так называемое привилегированное воспитание предоставило в мое распоряжение на тот момент. Я вовсе не был нелюдим, но и крупными успехами среди сверстников похвастаться не мог. Меня затмевали обаятельные, остроумные кузены, и, поскольку я не обладал ни внешностью, ни обаянием, чтобы составить им конкуренцию, мне нечего было предпринять, чтобы меня замечали.

Моя дорогая матушка понимала мое бедственное положение, которое с горечью наблюдала много лет, но облегчить его ничем не могла. До тех пор пока, увидев, как благотворно сказывается на моей уверенности в себе поступление в университет, не решила этим воспользоваться, чтобы поддерживать во мне любовь к приключениям, и снабдила лондонских друзей, у которых подросли дочери подходящего возраста, соответствующими инструкциями. Как ни удивительно, но я послушался ее и начал сам выстраивать себе круг общения, где мне не пришлось бы больше выносить удручающие сравнения не в свою пользу и где я смог бы воспрянуть духом.

Сегодняшним молодым людям может показаться странным, что я позволял родителям так себя опекать, но сорок лет назад мир был устроен по-другому. Во-первых, тогда люди не боялись постареть. В те дни еще не возникла наша причудливая культура снисходительного отношения к старости, в которой телеведущие средних лет, стремясь завоевать доверие подростковой аудитории, беззастенчиво притворяются, что разделяют ее вкусы и мнения. Здесь, как и во многих других областях, мы мыслили не так, как мыслят сегодняшние люди. Разумеется, нас разделяли политические воззрения, принадлежность к социальным классам и – в меньшей степени, чем сейчас, – религия, но главное различие проходило не между правыми и левыми, не между аристократами и низшими сословиями, а между поколением шестьдесят восьмого года и людьми на четыре десятилетия старше.

В моем мире начала шестидесятых родители устраивали жизнь своих детей до невозможности дотошно, договариваясь друг с другом, когда на школьных каникулах организовывать вечеринки и в чьих домах, какие предметы будет изучать в школе их отпрыск, какую стезю ему предстоит избрать после университета и, прежде всего, с какими друзьями он будет проводить время. По большому счету тиранией назвать это нельзя, но если наши родители решали воспользоваться своим правом вето, мы редко его оспаривали. Помню наследника одного соседа-баронета: молодой человек часто напивался и постоянно дерзил и по этой причине вызывал исключительный восторг у меня и сестры и резкое неприятие у наших родителей. Мой отец, ни больше ни меньше, отказал ему от дома, за исключением случаев, когда его отсутствие вызовет разговоры. Можно ли поверить, что подобная фраза могла быть произнесена в наши дни? Да, мы даже тогда посмеялись над этим вердиктом. Но не нарушали его. Мы были типичным продуктом своего происхождения, какой сегодня встретишь редко. Многие сетуют на падение родительского авторитета. Было ли оно срежиссировано извне, как хочет нас убедить консервативная пресса? Или все случилось потому, что пришло время, как пришло оно для двигателя внутреннего сгорания и пенициллина? В любом случае непререкаемая власть родителей исчезла из многих областей жизни общества, растаяла как прошлогодний снег.