Афродита у власти. Царствование Елизаветы Петровны - Евгений Анисимов

Шетарди оказался в русской столице тем более кстати, что почти сразу же после его приезда в Петербурге произошли важные и стремительные события и после смерти императрицы Анны Иоанновны к власти пришла Брауншвейгская фамилия, родственная династии Габсбургов. Всё это удвоило усилия посланника в борьбе против ненавистного австрийского влияния. Словом, в конце 1740 года цели французской и шведской дипломатий совпали — и Франция, и Швеция были заинтересованы в свержении Брауншвейгской фамилии. Все это благоприятствовало возможному сотрудничеству дипломатов, тем более что Швеция и Франция всегда находились в дружественных отношениях и Франция постоянно поддерживала шведов против русских.

Однако совместные действия Нолькена и Шетарди наладились не сразу. Шетарди был преисполнен скепсиса относительно Елизаветы и ее возможностей как политика. Он признавал, что цесаревна пользуется популярностью в русском обществе как дочь Петра Великого, но считал, что «страсть к удовольствиям ослабила у этой принцессы честолюбивые стремления; она находится в состоянии бессилия, из которого не выйдет, если не послушается добрых советов». Но и здесь препятствие: «Советчиков же у нее, — писал Шетарди, — нет никаких, она окружена лицами, неспособными давать ей советы. Отсюда необходимо происходит уныние, которое вселяет в нее робость даже относительно самых простых действий».

Современный исследователь должен согласиться с тем, что многое в этой уничижительной характеристике Елизаветы — правда. Даже на вершине власти Елизавета проявляла поразительную нерешительность и чрезмерную осторожность. И советников у нее действительно не было, а первым мудрецом слыл Лесток, человек легкомысленный и самовлюбленный. Так уж получилось: многие солидные политики сторонились двора цесаревны, чтобы не оказаться под подозрением ревнивой императрицы Анны Иоанновны. Известно, что, когда весной 1740 года началось громкое дело кабинет-министра Артемия Волынского, следователи пытались выведать у него, не связан ли он с цесаревной Елизаветой. Но Волынский считал цесаревну девицей легкомысленной, «ветреницей», и, как признавал его дворецкий Василий Кубанец, который написал на своего господина больше десятка доносов, Волынский стремился, как он объяснял потом, «убежать цесаревны», «чтоб подозрения… не взяли б».

Шетарди был так убежден в своей правоте относительно характера цесаревны, что уговаривал Нолькена бросить бесполезную затею. Однако с начала 1741 года француз изменил взгляд на эту проблему. Он не мог не заметить, что шведский посланник, соглашаясь со многими нелестными суждениями коллеги о Елизавете и с мыслями о ничтожности ее шансов захватить власть, тем не менее дела своего не бросал. Швед конфиденциально уверял Шетарди, что «партия принцессы Елизаветы не так ничтожна», как кажется со стороны, что цесаревна не сидит сложа руки, она уже вступила в переговоры с рядом крупных государственных деятелей и генералов и — самое главное — гвардия готова к действиям в пользу дочери Петра Великого. Шетарди задумался, а потом написал министру иностранных дел Франции Ж.-Ж. Амело, что следовало бы пересмотреть прежние распространенные суждения о цесаревне Елизавете и что «для службы короля будет важно оказать содействие вступлению на престол Елизаветы и тем привести Россию по отношению к иностранным государствам в прежнее ее положение», то есть в состояние, когда эта страна, поднятая Петром Великим на вершину могущества, не могла бы никоим образом угрожать французским интересам. А это станет возможно, когда во главе России окажется такая ничтожная личность, какой была, по мнению Шетарди, цесаревна Елизавета. Одновременно маркиз не очень доверял Нолькену: а что, если он прав и в случае победы цесаревны Франция не сможет «разделить благодарность, которую стяжает Швеция, поддерживая интересы Елизаветы»? Так он писал во Францию. С доводами Шетарди Амело согласился и разрешил посланнику ввязаться в подготовку заговора Елизаветы.

Шетарди с азартом устремился по пути интриг, он не на шутку увлекся романтикой тайных встреч, переодеваний, тайников, многозначительных улыбок на придворных балах. Мать будущей Екатерины II, княгиня Иоганна-Елизавета Ангальт-Цербстская, писала со слов современников событий, что свидания Шетарди с доверенными лицами цесаревны «происходили в темные ночи, во время гроз, ливней, метелей, в местах, куда кидали падаль». Вот как описывает сам маркиз свои дипломатические ухаживания за цесаревной: «Я открыл бал с принцессою Елизаветою… [и] мне удалось также при прощании тихо и кратко выразить [ей], что если я не мог прежде выполнить пред ней своего долга, то это произошло единственно от желания исполнить это как можно проще и естественнее. Она меня поняла и, как на ней преимущественно тяготеют стеснения, то она выказывалась потом тронутою моим вниманием». Бездна галантности, настоящий француз! Цесаревна отвечала взаимностью. В июле 1741 года Шетарди писал, что камер-юнкер Елизаветы тайно пришел к посланнику и сказал, что Ее высочество «проезжала три раза в гондоле около набережной занимаемою мною дачи, выходящей на реку, и чтобы лучше быть услышанною, ездила в сопровождении роговой музыки и никак не могла уловить дня, в который бы я не ездил в город, [и] что я впрочем могу быть уверен, что она часто думает обо мне и даже, для облегчения переговоров со мною, хотела купить дом, соседственный с моим садом, но в том помешали данные ей по этому случаю предостережения. Камер-юнкер дал мне понять, что принцесса будет приятно удивлена, если, возвращаясь сегодня в Петербург около 8 часов, мне представится случай встретить ее по дороге».

Довольно скоро французский посланник стал тайно приезжать во дворец цесаревны и вести с ней переговоры о мятеже. Шпионы, следившие за дворцом, регулярно сообщали начальству об этих визитах и были убеждены, что маркиз прокрадывается в покои цесаревны совсем не как любовник. Как мы помним, об этом говорил английскому посланнику Финчу весной 1741 года принц Антон-Ульрих. Судя по письмам маркиза де ла Шетарди во Францию, можно сказать, что он занялся этим рискованным делом всерьез, он считал себя крестным отцом заговора, и манящая улыбка обворожительной русской красавицы, говорившей на прекрасном французском языке и одетой по последней парижской моде, приятно возбуждала галантного кавалера, мечты которого о своем будущем в России заходили так далеко, что кружилась голова.

Амело из Парижа остужал воспаленную голову Шетарди скептическими замечаниями, призывал к осторожности, советовал поставить дело таким образом, чтобы вся тяжесть переговоров и риск задуманного предприятия лежали на шведах, которыми надлежало руководить, да так, чтобы при этом цесаревна «доподлинно знала о главной пружине, давшей ход ее делу так, чтобы для интересов короля можно было пожать плоды, которые мы вправе ожидать отсюда». В самой Франции это называется «таскать каштаны из огня чужими руками».

Кроме того, в дипломатической переписке французов обсуждались «пользы» от прихода к власти Елизаветы, которая отдаст «ненужные» ей территории и, «уступая склонности своей, а также и народа, она немедленно переедет в Москву… морские силы будут пренебрежены». Словом, Россия вернется к старине. Так думали многие иностранцы. Финч писал 21 июня 1741 года, что большая часть дворян — «закоренелые русские, и только принуждение и сила могут помешать им возвратиться к их старинным обычаям. Нет из них ни одного, который бы не желал видеть Петербурга на дне морском, а завоеванные области пошедшими к черту, лишь бы только иметь возможность возвратиться в Москву, где вблизи своих имений они бы могли жить с большею роскошью и с меньшими издержками. Они не хотят иметь никакого дела с Европою, ненавидят иноземцев: лишь бы ими воспользоваться на время войны, а потом избавиться от них. Им также противны морские путешествия, и для них легче быть сосланными в страшные места Сибири, чем служить на кораблях».