Пекинский узел - Олег Геннадьевич Игнатьев

— Налогов.

— Понятно.

— Когда я был в Тяньцзине с Путятиным, — прикрыл рот ладонью Татаринов, — простите, не выспался: клопы кусали, китайские чиновники на все лады расхваливали господина Су Шуня, восхищаясь его беспримерной мудростью. — Он тряхнул головой, как бы приходя в себя, и опустил руку. — Расхваливали с видимым наслаждением. Мне повсюду рассказывали о глубине его государственных воззрений, судачили о его причудах...

— Их у него много? — интересуясь слабостями своего вероятного оппонента, спросил Николай и почувствовал тряску: свернули на каменистую дорогу.

— Немного, — ответил драгоман. — Он любит посещать тюрьму, следит за исполнением режима, разводит золотых рыбок и неравнодушен к молоденьким девушкам.

— Весьма заурядный набор.

— Ещё меня все убеждали в его необыкновенной щепетильности и честности, но делали они это, по всей видимости, из убеждения, что любая похвала, впрочем, как и гнусные наветы, будут переданы ему без искажений. Насколько мне известно, министр налогов ценит точность. Ещё государственные мужи выражали глубочайшее презрение всем тем, кто не прошёл выучку под началом дашэня Су Шуня и не мог проникнуться чувством благодарности к тому, кто бескорыстно служит трону и народу, кто стал опорой Поднебесной империи и шатром радости для богдыхана.

— Дашэнь это министр? — поинтересовался Игнатьев, начиная запоминать китайские слова.

— Высший сановник. Одним словом, — продолжил Татаринов свою мысль, — чиновники министерства налогов и ещё очень многих министерств, включая Трибунал внешних сношений, президентом которого по совместительству является господин Су Шунь, готовы были костьми лечь за своего мудрого дашэня. Они клялись даже после своих похорон оказывать ему своё содействие: они обожали его.

— На словах.

— Вероятно, — согласился драгоман. — Случалось, что кто-то из них внезапно исчезал: кого-то убивали, кому-то доводилось видеть смерть своих родных и близких, отправлять детей и жён в тюрьму — по настоянию Су Шуня, но так или иначе, весь чиновный люд покорно склонял голову перед его железной волей. Какому-нибудь третьеразрядному писарю придворного ведомства легче было самому расстаться с жизнью, лишь бы не попасть под подозрение в измене родине.

— Это серьёзно?

— Совершенно. Господин Су Шунь умело пользовался механизмом поголовной преданности богдыхану и возвеличивал себя неимоверно.

Не знаю, как сейчас, — сказал Татаринов, — но в мою бытность его имя наводило страх и ужас. Наш переводчик Попов, давно уже бытующий в Пекине как член Духовной миссии, говорил мне, что министр налогов Су Шунь, маскируя личную выгоду интересами двора и нуждами народа, сколотил состояние, позволяющее ему содержать целую армию шпионов и осведомителей. Трибунал, прокурорский приказ, палата уголовных дел и военное ведомство целиком и полностью зависят от его щедрот.

Главнокомандующий правительственной армией Сэн Ван, дядя богдыхана, получает жалованье из рук господина Су Шуня. «Наш министр налогов сидит на мешках с золотом, но ходит в одном платье и ест обычную чумизу», — так говорят китайцы и ещё больше преклоняются перед своим кумиром.

— Чем он руководствуется как политик? — озабоченно спросил Игнатьев, всё больше поражаясь осведомлённости Татаринова.

— Лозунгом: «Превыше всего — дух».

— И тем, что раньше было лучше?

— Да. Он сторонник самоизоляции, самосохранения Китая.

— Интересно, есть ли у него враги?

— По всей видимости, были, — ответил драгоман. — Опытный интриган, мифотворец, до тонкости изучивший тайное искусство управления людьми, предсказатель будущего, гордый и вдохновенный льстец, краснобай и деспот, он убирает неугодных так искусно, что в глазах большинства своих друзей остаётся вне всяких подозрений — скромным, честным и миролюбивым.

— Придворным занудой, — рассмеялся Николай, прекрасно понимая, что иметь своим врагом такого «скромника» довольно неприятно: тяжко и опасно.

— Попов рассказывал, что одно время ходили упорные слухи о маниакальной кровожадности Су Шуня: поговаривали о его влечении к мучительству. Он посещал камеры пыток — «оранжерею признаний» и сам придумывал новые казни. Разумеется, эти сплетни, за распространение которых грозила лютая смерть, кое-что добавляют к образу министра налогов, вызывающему поголовный страх и оголтелую любовь, которые в своей совокупности заменяют общенародную славу — символ счастья и совершенства пути.

— Весьма занятно, — произнёс Игнатьев, и они надолго замолчали.

Кони мчали резво, словно упивались своей прытью, и ездовой изредка, для форсу, щёлкал над ними кнутом.

Высоко в небе заливался жаворонок, над обочинами мельтешили бабочки, цвиркали кузнечики, от колёс отскакивали длиннобудылые зелёные «кобылки».

По сторонам дороги цвёл шиповник и боярышник.

Низинки зарастали крапивой, на пригорках зацветал золототысячник, плёлся мышиный горошек, и путалась в бурьяне повитель.

А впереди, насколько видел глаз, цвели тюльпаны, полыхали маки — бескрайний алый шёлк степной весны, колеблемый дыханием небес.

После полудня дорога пошла в гору.

Сначала они взбирались на каменистое плато, затем долго, со скрипом, спускались вдоль берега безымянной речки, пересекли её и круто взяли влево, втянувшись в горное ущелье, узкое и непомерно мрачное. Трудно сказать отчего, но кони тревожились больше обычного, а казаки оглядывались по сторонам, хотелось как можно скорее миновать эту угрюмую теснину островерхих каменных громад.

Татаринов сказал, что где-то здесь, в этих скалистых отрогах добывают золото и ртуть, изумруды, сурьму и мышьяк.

Выбравшись из ущелья, остановились возле небольшого озера, окружённого гигантскими камнями и плакучими ивами.

В озере набрали рыбы: ловили ведром и руками. Загоняли гуртом в травяные мешки.

— На утрешнюю зорю бы сюда, — выжимая мокрые казачьи шаровары, проговорил хитроглазый Курихин, явно предлагая стать биваком, но Игнатьев показал на часы: — Надо торопиться.

Насобирали хвороста и разожгли костёр. Распотрошили, почистили улов: несколько десятков окуней и щук.

Сварили уху, большими ломтями нарезали хлеб, дружно пошвыркали хлёбово.

Отварную рыбу оставили на ужин.

— Не всё сразу, — по-хозяйски распорядился камердинер Дмитрий Скачков, и хорунжий поддержал его, стряхивая с колен хлебные крошки:

— Будет что кусакать.

Капитан Баллюзен раскрыл портсигар, выудил папиросу, размял в пальцах и, фукнув в длинный картонный мундштук, зажал его зубами так, что и тому, кто никогда не курил, захотелось проделать то же самое. Щёлкнув серебряной крышкой и сунув портсигар в карман, он достал спички и, чиркнув от себя, красиво, артистично прикурил.

Хорунжий тоже окутал себя дымом.

Перекур.

— Чур, моё не замай, — предупредил Стрижеусов, глядя, как Дмитрий Скачков увязывает таганок с рыбой.

Казаки захохотали.

— Евсей ты бухарский! — беззлобно ругнулся Шарпанов. — Котёл-то общой!

Выкурив по цигарке и напоив коней, казаки подтянули подпруги и умялись в сёдлах.

Колёса и копыта застучали по камням.

День сменялся