Патрик Мелроуз. Книга 1 (сборник) - Эдвард Сент-Обин

Насмешки привилегированных английских монстров над маленьким индийцем обыкновенно подвигли бы Анну встать на защиту обиженных и угнетенных, однако ее удержало неприкрытое желание Виджея доказать, что и он принадлежит к числу тех самых привилегированных английских монстров. «Ненавижу Калькутту, — с усмешкой заявил он. — Там такие толпы, милочка, такой шум, просто ужас». Он умолк, давая всем оценить беспечное замечание, сделанное английским солдатом перед битвой на Сомме{7}.

Отогнав воспоминания о заискивающем лепете Виджея, Анна толкнула дверь в спальню. Дверь, постоянно застревавшая на выщербленных плитках пола, служила еще одним напоминанием об Элейн, которая отказывалась менять что-либо в доме из опасения лишить его «подлинного духа». Шестиугольная терракотовая плитка поблекла там, где об нее терлась дверь. Анна боялась пролить кофе, поэтому оставила дверь в покое и боком протиснулась в щель, на ходу задев грудью комод.

Анна поставила чашку на круглый мраморный столик на черных металлических ножках, который Элейн раздобыла в каком-то магазинчике в Апте и торжественно приспособила вместо прикроватной тумбочки. Столик был чересчур высоким, поэтому Анна часто вытягивала не ту книгу из стопки, не видя названий. Под руку постоянно и как-то укоризненно попадалась «Жизнь двенадцати цезарей». Дэвид ссудил ей томик еще в начале августа. Анна пролистала пару глав, но то, что книгу порекомендовал Дэвид, отбивало всякое желание ее читать, хотя и следовало бы, особенно перед предстоящим ужином, чтобы, возвращая том, сказать что-нибудь умное. Ей запомнилось лишь то, что Калигула грозил дознаться от жены, хотя бы под пыткой, почему он так ее любит{8}. Интересно, какое оправдание измыслил себе Дэвид, подумала она.

Она прикурила сигарету, откинулась на груду подушек и подушечек, пригубила кофе и, забавляясь завитками дыма, на миг ощутила, что мысли становятся более глубокими и всеобъемлющими. К несчастью, краткое удовлетворение прервал звук воды, льющейся в спальне Виктора.

Сначала Виктор побреется и утрет остатки пены с лица чистым полотенцем. Потом прилижет волосы, подойдет к лестнице и позовет: «Дорогая!» Немного погодя он повторит восклицание, но уже тоном, говорящим «давай не будем играть в эти глупые игры». Если она и тогда не появится, он крикнет: «Завтрак!»

На днях Анна решила над ним подшутить.

— Спасибо, дорогой, — сказала она.

— За что?

— За то, что приготовил завтрак.

— Какой завтрак?

— Ну, ты же пригласил меня завтракать, и я решила, что завтрак готов.

— Нет, это я готов к завтраку.

И в этот раз Анна почти не ошиблась. В ванной комнате первого этажа Виктор тщательно приглаживал волосы. Как обычно, стоило отложить гребешок, как непокорные кудри, мучившие с детства, снова встопорщились.

У гребешка из слоновой кости не было ручки. Пользоваться им было неудобно, однако он выглядел очень традиционно, как деревянная мисочка с мылом для бритья, которое, к сожалению, давало жиденькую пену, а не густую, как из баллончика. Виктору исполнилось пятьдесят семь, но выглядел он гораздо моложе. О его возрасте свидетельствовали лишь несколько обвисшая кожа у подбородка и вокруг рта, а также глубокие морщины, горизонтально прорезавшие лоб. Зубы были ровными, сильными и чуть желтоватыми. Носу картошкой, хотя и привлекательному, недоставало аэродинамических очертаний. Женщины всегда восхищались светло-серыми глазами, лучившимися на фоне пористой смуглой кожи. Всех обычно удивляло то, что человек, похожий на принарядившегося боксера, говорил быстро, велеречиво и весьма мелодично, слегка пришепетывая.

В розовой пижаме из магазина «Нью энд Лингвуд», в шелковом шлафроке и красных комнатных туфлях, Виктор чувствовал себя почти элегантным. Он вышел из ванной комнаты, пересек скромную спальню с выбеленными стенами и зеленой противокомарной сеткой, пришпиленной к окнам кнопками, и прибыл на кухню, где выжидал удобного момента, чтобы позвать Анну.

Пока он прохлаждался на кухне, приехала Элинор. Размеры «бьюика» не позволяли лавировать по извилистой узкой дорожке, ведущей к дому, поэтому Элинор припарковалась на краю соснового бора у подножья холма. Земля в округе принадлежала не Виктору, а его соседям, Фоберам, которые славились на весь Лакост своим эксцентричным образом жизни. Они возделывали поля мулами, не пользовались электричеством и жили в одной комнате большого обветшавшего особняка, где все остальные помещения были заняты бочками вина, бутылями оливкового масла, мешками с кормом для скота и грудами миндаля и лаванды. После смерти старой мадам Фобер здесь ничего не меняли, потому что и старуха ничего не меняла с тех пор, как полвека тому назад юной невестой вошла в дом и принесла с собой приданое: хрустальную вазу и часы.

Фоберы вызывали у Элинор жгучее любопытство. Их благодатное аскетическое существование представлялось ей витражом в средневековой церкви — виноградник и виноградари с тяжелыми корзинами на согбенных спинах. Однажды в банке «Креди агриколь» она заметила одного из Фоберов; он был угрюм и мрачен, как человек, которому не терпится свернуть шею курице. Тем не менее Элинор нравилось думать, что Фоберам известен некий способ благодатного приобщения к матери-земле, забытый всеми остальными. Разумеется, сама Элинор тоже забыла о благодатной связи с матерью-землей. Наверное, это потому, что она не настоящая американская индианка или что-то в этом роде.

На холм она поднималась медленно. Мысли неслись наперегонки, не двигаясь с места. Она обливалась потом, а возбуждение перемежалось приступами отчаянного страха. Спокойствие оставалось недостижимым: все либо совершалось с невообразимой быстротой, либо становилось невыносимой тяжестью, и к концу предложения приходилось пробираться, как по болоту. В начале лета, когда стрекотали цикады, было гораздо лучше. Стрекот гудел в ушах, будто кровь. Такое внешнее внутреннее ощущение.

У самой вершины холма Элинор остановилась, перевела дух и попыталась вернуть утраченное спокойствие, словно невеста, поправляющая фату перед последним зеркалом на пути к алтарю. Почти сразу же ее покинуло ощущение важности момента, а через несколько шагов задрожали ноги. Мышцы щек дернулись, будто занавес на сцене, а сердце закувыркалось, пытаясь вырваться из груди. Все-таки не надо было глотать столько желтых таблеток за раз. И вообще, что произошло с успокоительными? Они утонули в потоке декседрина. Боже мой, там в кухне Виктор, одетый, как рекламная картинка. Она уверенно и небрежно помахала ему рукой.