Посмотри на него - Анна Старобинец

Главное правило: если ты, к примеру, религиозный фанатик, сетевой тролль, или у тебя просто есть свое личное мнение по поводу недопустимости позднего аборта, или тебе случайно открылось, что между прерыванием беременности по медпоказаниям и геенной огненной существует прямая связь, – тебя вежливо, крупным шрифтом, предупреждают, что тебе не следует высказываться на форуме. Потому что здесь собрались женщины, которые переживают потерю и которые in pain, и их не следует огорчать. Потому что тебя все равно немедленно забанят – и в лучшем случае этим все ограничится. В худшем случае на тебя подадут в суд за причинение психологического ущерба. Не хочешь в суд? Создай собственный дискуссионный клуб, посвященный геенне огненной, и наслаждайся жизнью.

Ни на одном тематическом англоязычном форуме я ни разу не встретила ни одного агрессивного идиота со своим мнением в жанре “матери-убийцы”. Не потому, что в США, Канаде или Австралии нет агрессивных идиотов – их там не меньше, чем здесь, – а потому, что есть правила.

Поэтому “их” обсуждения пороков развития и прерывания беременности – это форма психотерапии. А “наши” – форма самоистязания.

Ну и о ритуалах. Один из обязательных ритуалов на англоязычных форумах: любые личные излияния в ответ на чьи-то чужие излияния предваряются одной простой фразой: I am sorry for your loss. Я сочувствую вашей потере.

Может быть, на самом деле ты никому не сочувствуешь. Может быть, ты думаешь только о своем горе. Но ты все равно берешь и вбиваешь простую фразу. Просто для того, чтобы не чувствовать себя крысой в подвале.

Я все-таки нахожу еще одного узиста экспертного класса – Ольгу Мальмберг. У нее полная запись на все ближайшие дни, но, услышав диагноз, она говорит: “Приходите завтра”. Ее УЗИ тоже стоит дорого – даже дороже, чем у Воеводина, но финансовый вопрос к этому моменту совершенно меня не волнует. Деньги – просто бумажки с картинками. Свободных бумажек больше нет, мы живем в съемной квартире, так что я лезу в конверт, на котором написано “за декабрь”, и вынимаю бумажки оттуда. На дне красной тумбочки, между контрактом на сценарий и альбомом с рисунками Барсучка, у меня вообще-то припрятан еще один конверт – с деньгами на роды. Но из него я бумажки брать не хочу. Мне вдруг начинает казаться, что наличие конверта с деньгами на роды как-то повышает мои шансы на то, что роды все-таки состоятся.

На это УЗИ мы идем с Барсуком Старшим.

Мы долго ждем в холле частной клиники “Мать и дитя”, вокруг нас – в той или иной степени довольные жизнью беременюшки, а также “экошницы” – женщины, пришедшие на экстракорпоральное оплодотворение. Искусственная елочка обмотана мишурой. Обстановка карнавальная. На стене – большой плазменный экран, и чтобы не смотреть на чужие животы, я таращусь в него. Там какой-то гогочущий мужичок, тоже с животом, готовит что-то невыносимо жирное, розовое и мягкое, потом отдает это на съедение каким-то теткам, а те ему за это дарят кастрюлю, и все они очень счастливы…

– …Почки диффузно увеличены, гиперэхогенной структуры, со множественными кистозными включениями… – Ольга Мальмберг смотрит в экран с грустью – кажется, искренней – и диктует своей ассистентке. – Потерпите, ребята, – это уже нам. – Сейчас я закончу исследование, и мы все обсудим… Так, плацента… три сосуда… нормальное количество вод… мозжечок… Сердцебиение… Стопы… Пол ребенка… мальчик…

Я лежу зажмурившись. Через стук моего собственного сердца до меня доносится ее голос, подробно описывающий мальчика в моем животе. Этот голос не произносит ничего нового, такого, чего я бы уже не слышала на предыдущих УЗИ, но он звучит спокойно и при этом печально, и он говорит: “Потерпите”, и он называет меня “зайкой”, а моего ребенка – ребенком, а не плодом, и нас со Старшим он тоже называет “ребятами”, и он говорит: “Очень жаль”… Это просто хороший человеческий голос – не больше, но и не меньше. В самый раз, чтобы найти в себе силы открыть глаза и одеться, когда все закончится.

– Что ж, ребята, я все посмотрела, – говорит Ольга Мальмберг. – У вашего малыша двусторонняя мультикистозная дисплазия почек. Мне очень жаль. Других пороков развития я не вижу. Такие дети…

“…не выживают не выживают не выживают”, – колотится у меня в голове.

– …нуждаются в гемодиализе сразу после рождения, если им удается выжить. Позднее они нуждаются в искусственной почке, – договаривает она.

– А что, у него есть шанс выжить?

– Небольшой шанс есть, – отвечает Мальмберг. – Если это изолированный порок, а не часть какого-то хромосомного отклонения. Если функция хотя бы одной из почек в какой-то степени сохранна. Все это будет видно через две недели. Проявятся ли какие-то другие пороки. И будут ли воды. При отсутствии вод – шансов нет. Тогда будет компрессия, не разовьются легкие… Ребенок погибнет не от почечной недостаточности – он просто не сможет дышать. При сохранной функции хотя бы одной почки у вас останутся воды и можно будет попытаться спасти малыша. Хотя с таким пороком развития вы имеете право прервать беременность в любом случае. Это ваше решение.

– Я не хочу прерывать беременность, – говорю я.

– Мы не хотим, – бесцветным голосом вторит Старший.

Она кивает:

– Тогда давайте просто попробуем успокоиться и подождать две недели, а потом повторим УЗИ. Срок гестации у вас будет восемнадцать-девятнадцать недель. Еще не поздно для прерывания, если обнаружится маловодие… Это трудно, я понимаю. Ждать трудно. И шанс небольшой, ребята.

– Могу ли я что-то делать для того, чтобы воды остались? – спрашиваю я. – Что угодно?

Я готова пить воду чашками, литрами. Или пусть мне вливают ее через капельницы. Может быть, тогда хоть что-то достанется и ему?..

– Вы не можете ничего сделать, – говорит она просто. – Только ждать. Я надеюсь, что вам повезет.

Нам не повезет. Но за те две недели надежды и отсрочки, которые она нам дала, Ольге Мальмберг я до сих пор благодарна.

За те две недели я все-таки дописала репортаж про неблагополучную многодетную семью и службу опеки (дети, кстати, в итоге остались у матери).

За те две недели я успела десятки, сотни раз сказать своему нерожденному ребенку: останься. Ну пожалуйста, останься, останься. Мы будем тебя любить. Мы будем с тобой играть. Тебе понравится. Не уходи. Не бросай нас.

За те две недели я успела десятки и сотни раз сказать ребенку, который у меня уже есть, что он ни в чем не виноват. Парадоксально – но моя восьмилетняя дочь считала себя ответственной за происходящее. “Это все из-за меня?”, “Это потому, что я вас просила завести мне сестру или брата?”, “Это потому, что я простудилась и разнесла по дому инфекцию?” …

За те две недели я успела изучить и просчитать какие-то ходы, варианты. Как и где спасать малыша, если воды все-таки будут. Как и где прерывать беременность, если вод нет. По большому счету, вариантов прерывания было два: гинекологическое отделение инфекционной больницы здесь (через женскую консультацию) или хорошая клиника, которая не брезгует “заниматься таким”, за границей. По российскому законодательству никакие клиники, кроме специализированных типа Соколиной Горы, проводить поздние аборты по медпоказаниям не имеют права – ни платно, ни бесплатно.