Порабощенный разум - Чеслав Милош

Разумеется, Милош в 1953 не мог знать, что пишут в дневнике Гомбрович в Аргентине или Ян Лехонь в США. Но и печатных откликов было более чем достаточно.

В 50-х годах имя Чеслава Милоша как автора «Порабощенного разума» на Западе часто поминали вместе с именами Артура Кёстлера и Джорджа Оруэлла, имея в виду роман Кёстлера «Слепящая тьма» и роман Оруэлла «1984». Но «Порабощенный разум» — трактат, а не роман, и если сравнивать ход мысли Милоша и Кёстлера, логичнее обратиться к автобиографии Кёстлера, которая писалась одновременно с «Порабощенным разумом». Содержание некоторых глав этой книги Кёстлера и некоторых страниц книги Милоша очень схоже, но книга Милоша, при всем огромном значении в ней интроспекции и личного опыта, в целом не автобиографична, о событиях своей биографии Милош упоминает минимально, он пишет о других конкретных людях или — обобщенно — обо всей среде интеллектуалов Польши (Восточной Европы).

Роман Оруэлла «1984» упоминается в книге Милоша прямым текстом, присутствует еще кое-где намеками; а в следующей своей книге «Родная Европа» Милош назовет «оруэлловской» саму польскую действительность послевоенных лет. («В оруэлловской Польше, где кошмар, однако, не достигал такой напряженности, как в России в последние годы жизни Сталина».) Сравнение книги Милоша и творчества Оруэлла особенно верно, если иметь в виду не только «1984», но и эссеистику Оруэлла, такие эссе, как «Литература и тоталитаризм» (1941), «Писатели и Левиафан» (1948). Сближает Милоша и Оруэлла сходство их эволюции и их позиции к концу 1940-х: оба — левые, оба — антисталинисты. В центре внимания обоих — судьба интеллектуалов, особенно писателей, в XX веке, веке тоталитаризмов, веке огромного психического давления на интеллектуалов. Заметна и общность традиций: как раз в 1940-х годах Милош увлекается английской литературой, английской философской и исторической мыслью XVI–XVIII столетий. Оба они обожают Свифта. Оруэлл озаглавил свой очерк о любимом Свифте: «Политика против литературы», Милош в «Порабощенном разуме» пишет, что именно «политическая страсть» придавала «силу» таким писателям, как Свифт, Стендаль или Толстой. Впрочем, и Оруэлл и Милош трагическую антиномию политики и литературы понимают и чувствуют в полной мере, вот только уйти от политики в полной мере не могут, как бы ни высказывались.

Книга Милоша произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Но понравилась она далеко не всем. В Польше о ней сперва промолчали, потом, в 1955–1957, вылили на нее положенную порцию помоев (хотя в эти годы некоторые польские литераторы уже дерзнули защищать Милоша и его книгу), затем само имя Милоша снова надолго, до Нобелевской премии 1980, стало в Польше фактически запретным. В 50-х годах больше задели Милоша нападки польской эмигрантской прессы, видевшей в книге пережитки милошевского марксизма и гегельянства; то, что Милош был откровенным антисталинистом, для эмигрантских рецензентов не меняло дела, им была чужда всякая левая идеология; лишь несколько поляков парижской эмиграции выступили в защиту Милоша, а двое-трое, в первую очередь художник и писатель Юзеф Чапский, поддерживали его и в пору его работы над книгой. Чрезвычайно задевало Милоша, оказавшегося между двух огней, и неприятие его книги французской левой и марксистствующей интеллигенцией начала 50-х, которая тогда — трудно сейчас поверить — к Советскому Союзу и к сталинизму в большинстве своем относилась восторженно и некритически, а критику того и другого считала недопустимой. «Мой „Порабощенный разум“, — записывает Милош в дневнике тридцать лет спустя, — писался в наихудшем, может быть, году, в 1951, когда культ Сталина во Франции достиг максимума». Предисловия к английскому и немецкому изданиям книги написали Бертран Рассел и Карл Ясперс, во Франции же, кроме Альбера Камю, почти «весь Париж» был против Милоша.

Но еще больше огорчил Милоша успех его книги. Успех книги у тех политических кругов Запада, которым она показалась эффективным оружием в холодной войне, в борьбе с Востоком, в борьбе за свои весьма конкретные корыстные цели.

Милош отреагировал на такую ситуацию своеобразно: следующая книга, которую он пишет в 1954, максимально аполитична. Пишет он эту книгу в некотором отдалении от Парижа. По приезде во Францию жены Янины с обоими сыновьями Милоши поселились сначала в деревушке Бон на французской стороне озера Леман (как называют французы Женевское озеро), потом в городке Бри-Конте-Робер, километрах в тридцати от Парижа; там удалось дешево снять старый дом. Посреди городка, как вспоминает Милош, тогда был пруд, в котором купали першеронов, а местные женщины стирали белье. В этой французской провинции он писал книгу о провинции еще более глубокой.

«Долина Иссы» — книга о детстве и отрочестве, о реке «с литовским названием», на берегу которой Милош родился, о «духах Литвы», которые, как говорил он потом в Нобелевской речи, «никогда его не покидали». На несколько языков книга была переведена вскоре, а четверть века спустя эта повесть Милоша смогла появиться и в Польше, а польский кинорежиссер Тадеуш Конвицкий поставил по мотивам повести фильм, правда, очень непохожий на книгу. Польские критики, все еще повернутые головой к Парижу, увидели в книге сходство с Прустом. Они упоминали Пруста в связи с «Долиной Иссы» так часто и настырно, что Милош, наконец, решил рассказать, что в Париже эта его повесть сразу же, еще по машинописи французского перевода, понравилась Камю и напомнила Камю прозу Льва Толстого о детстве. Прозу Льва Толстого, а не Пруста. Русскому читателю повесть Милоша напомнила бы весь тот ряд очаровательных книг русских писателей о детстве, который в сознании русского читателя с детства же и существует.

Ближайшей после «Долины Иссы» книгой Милоша будет большая поэма «Поэтический трактат» (Париж, 1957). Это история польской поэзии XX века, история польской культуры столетия, история Польши. Местом действия здесь будут и Краков начала века, и Варшава времен оккупации.

В 1958 выйдет в Париже книга мемуарной прозы «Родная Европа». Книгу «Родная Европа» от последующих книг Милоша отличают ее особый жанр и тон. По жанру она отчасти соотнесена с «Былым и думами» Герцена (разумеется, совершенно сознательно; в книге есть цитаты из Герцена, Герцен близок Милошу своей независимостью — и от Востока, и от Запада). Тон книги Милоша, по крайней мере в главе о студенческих годах и о студенческих товарищах, тоже чуть-чуть напоминает взволнованные герценовские лирические отступления о юности и о друзьях юности.

Но если Герцен был — единственным в его время — представителем мыслящей и инакомыслящей России на Западе, то Милош ощущает себя на Западе представителем Восточной Европы. Это и есть его «родная Европа». Французский перевод книги был озаглавлен — «Une autre Europe» — «Другая Европа». Милош действительно пишет о «другой» Европе, которую на Западе не знают. Милош борется за то, чтобы Запад признал место Восточной Европы в истории общеевропейской культуры. Он продолжает борьбу, которую начал когда-то Мицкевич в парижских лекциях 1840-х годов о славянских литературах. Милош ведет эту борьбу в Париже, где он, в отличие от Мицкевича, не имеет кафедры, имеет только перо писателя. В первой же своей парижской книге — в «Порабощенном разуме», в главе «Запад», Милош уже писал, что «пренебрежение Запада к Центральной и Восточной Европе» происходит из «слабой ориентации». Он и старается отныне сориентировать Запад (невольная, но уместная здесь игра слов: ведь «ориент» значит «восток»; Милош и хочет заставить Запад приглядеться к Востоку Европы), познакомить с неизвестной европейцам частью Европы.