Что было пороками, стало нравами - Сергей Исаевич Голод

Итак, какой урок можно извлечь из экскурса в античность? Выяснилось, что нравственность периода классической Греции, во-первых, приемлет влечение мужчин к юношам в качестве одной из ступенек к достижению прекрасного, — свойство, отличающее элиту; но при этом, исходя из тех же правил — в силу особого статуса гречанки — игнорирует трибадизм; во-вторых, привержена к прокреативной финальности, что и приводило к осуждению адюльтера.

Само собой разумеется, сексуальная мораль России, будучи по сути православной, не может быть буквально причислена к наследнице античности, но и принципиально ей не противостоит. В нашем отечестве к началу 20-го столетия, о чем свидетельствует весь спектр проанализированных сюжетов (от медицины до художественной литературы), прослеживается зарождение открытого интереса к исследованию и публичным дискуссиям вокруг широкого круга сексуальных практик — инцест, уранизм, садизм, эксгибиционизм, мастурбация, проституция, снохачество, адюльтер, в результате чего формируются плюральные эротические этики. Эмансипация сексуальности стала возможна вследствие первой модернизации общества (смены организации труда, норм познания, стилей жизни, индивидуальных биографий, трансформации типов любви, понятия пристойности, моделей семьи и т. п.) и вызванного ею ослабления социального контроля со стороны иудео-христианского кодекса. Первые ростки обозначенного процесса убедительно зафиксированы результатами полевых опросов молодого образованного слоя населения — студенчества.

Глава 2

БЛУЖДАНИЯ, ПОИСК, НАХОДКИ В ИНТИМНОЙ СФЕРЕ:

20-е ГОДЫ XX ВЕКА

(«ДИОНИСИЙСТВО»)

В свое время немецкий социолог Ф. Энгельс подметил важную эмпирическую закономерность: «<...> в каждом крупном революционном движении вопрос о “свободной любви” выступает на передний план. Для одних это — революционный прогресс, освобождение от старых традиционных уз, переставших быть необходимыми; для других — охотно принимаемое учение, удобно прикрывающее всякого рода свободные и легкие отношения между мужчиной и женщиной» (Маркс, Энгельс 1961: 8). Подмеченная тенденция нашла подтверждение после Октябрьской революции в нашей стране. На самом деле, процессы, происходившие в эти годы в нравственной истории России, с одной стороны, были вполне ожидаемы, а с другой — интенсивность их протекания оказалась необычайной по общественному накалу и драматизму. Революция способствовала коренной ломке мещанского быта и основ христианской этики, шел активный поиск нестандартных нравственных принципов. Рабочий класс, настаивала одна из радикально настроенных авторов журнала «Коммунистка», разрушил все старые понятия о «чести», «верности», «законнорожденности», родственных связях. Он «освободил любовь от экономики и строит быт не на принципах семейственности, а на принципах общественности» (Майорова 1923: 13).

Спору нет: формирование новых ценностей и идеалов происходило далеко не сразу и не легко. Оно затруднялось культурной отсталостью большинства населения, неустроенностью быта, отсутствием проверенных жизнью нарождающихся моделей семьи. Очевидно, поэтому в двадцатые годы высказывались различные взгляды, выдвигались прямо противоречащие друг другу требования по семейно-бытовым и относящимся к ним моральным проблемам. Всплывали на поверхность и сталкивались нравственно-психологические аттитюды, выработанные различными социальными слоями общества в предыдущий период. Фиксировались стремления к упрощению, схематизации норм, по-видимому, обусловленные в первую очередь ожесточенной классовой борьбой и низким уровнем общей культуры. Воспроизведу одно из типичных высказываний того времени: «Старые гнилые устои семьи и брака рушатся и идут к полному уничтожению с каждым днем. Но нет никаких руководящих начал для создания новых красивых, здоровых отношений. Идет невообразимая вакханалия. Свободная любовь лучшими людьми понимается как свободный разврат. Самые ответственные политические люди, вожди революции, сами в этой области до очевидности бессильны и явно не связывают концы с концами. Молодежь абсолютно не имеет сколько-нибудь определенного влияния» (Равич 1920: 23). Автор, есть основания полагать, чрезмерно драматизирует ситуацию. Чрезмерность — характерная особенность отражения вопросов сексуальной морали в массовом сознании того времени.

По понятным причинам наиболее заинтересованно и эмоционально обсуждалась трансформация отношений между мужчинами и женщинами на страницах молодежной прессы. Вот наглядный пример. В журнале «Смена» было опубликовано открытое письмо Сергея Скворцова о групповых вечеринках, на которых юноши и девушки отдавались мимолетной страсти. «Разврат ли это?» — задавал он вопрос читателям. С его точки зрения, нормальность таких встреч не вызывала сомнений. А в том, что они устраивались нелегально, молодой человек винил «улюлюкание» со стороны общественного мнения, направленного против удовлетворения естественной потребности. Выход, согласно корреспонденту, мог быть только один — «надо прекратить монастырскую агитацию и вредную ханжескую бузу среди рабочей молодежи — и тогда отпадет главная причина, понуждающая ребят к безобразным путям удовлетворения» (Скворцов 1927: 6).

Что думали по этому поводу другие представители молодого поколения? Направленность высказываний разделилась примерно поровну. Так, С. Замковский в письме, озаглавленном «Зачем быть монахом?», замечал: «<...> мой вывод такой — вечерки допустимы <...>. О публичных домах говорить не приходится, это те же “белые рабыни”, это дикость и некультурность. Но вечерка — дело другое, девушка идет из-за удовольствия (после разных двух парней не забеременеешь). Потом, вместо “половых” разговоров надо заниматься больше распространением противозародышевых средств и клеймить позором явных охотниц за алиментами» (Замковский 1927: 12). Иного мнения придерживался Г. Боргман: «Скворцов пытается свести весь вопрос к физиологии. А между тем, что такое “половой вопрос”? Это есть вопрос о взаимоотношениях между полами, т. е. вопрос не только физиологический, но и общественный» (Боргман 1927: 12). Показательно, что редакция не смогла определить свою позицию, обосновать нормативные требования к нелегитимным сексуальным практикам. В этом нет ничего удивительного, ведь сексуальная мораль двадцатых годов была неустоявшейся, экстатической по духу и отражала традиции, бытовые условия, коммуникативные сети и искания крестьянской, мещанской, разночинной и рабочей страт.

Не только обыватели, но и комсомольские выборные работники, находившиеся в гуще бытовых и нравственных коллизий, также оказались в тупике, не имели в вопросах взаимодействия полов твердого ориентира. Вот как виделась реальность одному из молодежных функционеров: «Сейчас брак между комсомольцами почти не замечается. Очевидно, здесь найдены другие формы взаимоотношений. Что интересно, так это то, что у самих девиц вырабатывается взгляд на безбрачные половые отношения. От целого ряда девиц молено слышать, что “семья — это обуза, если у меня и будет ребенок, так я его одна лучше воспитаю, да по крайней мере всегда свободна: куда хочу, туда иду”» (Григоров, Шкотов 1927: 164). Не менее пронзительно мнение другого активиста: «Когда парень