Забытый вальс - Энн Энрайт

Между делом мы дегустировали шоколад, рыскали по магазинам, болтали о том о сем. Кто поотчаяннее, вроде меня, объединились ради общей цели: надо было много чего выпить. В нашей банде состояло двое парней из Северной Ирландии, «с обеих сторон», как они говорили. Их любимое присловье: «Лишь бы никого не пристрелили». Очень симпатичный гей играл сентиментальные баллады в баре на рояле, а специалистка по глобальному подоходному налогу меня допекла: не заткнется, пока не разжует всем свое мнение. В среду мы затеяли соревнование питухов, и я выбила ее в четвертом раунде. В четверг к вечеру я забрела к одному из северян, они с Шоном и со вторым ольстерцем грабили мини-бар, а налоговая королева захватила свободную кровать и вырубилась. В последнюю ночь — с пятницы на субботу — Шон перехватил меня по пути из туалета и, обняв за плечи, позвал:

— Пойдем, я тебе кое-что покажу.

Примерно так я расслышала его слова. Может, и не точно запомнила, но точно помню, как его рука сместилась ближе к моей пояснице и я поняла, чем мы сейчас займемся. Казалось, выбора у меня нет или я сделала его давным-давно. Не Шона выбрала как такового, но все это: во внезапной тишине ждать лифта с человеком, который не счел нужным даже поухаживать за мной. Или уже поухаживал? Или поухаживает за мной после? Порядок вещей распался, исчезли обычные «сперва» и «потом». Сперва поцелуй, затем постель. Может, причина в выпивке — время распустилось, как развязывается шнурок, а непорядка не замечаешь, пока случайно не глянешь под ноги.

В лифте мы поболтали. Не спрашивайте о чем.

Одна часть меня рассчитывала, что в номере у Шона окажутся и другие люди, веселье пойдет, как накануне: приятная компашка людей «по ту сторону Евросоюза», — а другая надеялась, что никого, кроме нас, не будет. Что тут лишние словеса разводить? Мы пошли наверх ради секса, и секс тогда казался мне отличной затеей. Кроме того, я так напилась, что все вспоминается урывками.

Перед дверью разыгралась странная сцена: я вдруг заупрямилась, он принялся меня уговаривать. Начало спора от меня ускользнуло, будто иголка проскочила борозду на заезженной пластинке, и я не заметила, как сдалась. Помню лишь, как он напал на меня с поцелуями, а я с трудом разлепила веки и удивилась, что я все еще в гостиничном коридоре, под ногами головокружительный узор ковра, уходящий в бесконечность ряд одинаковых дверей, вертикальные алые полосы обоев. Я вроде как порывалась уйти, а он меня удерживал — его поцелуи были и доводом, и принуждением, внятные и гипнотические, левой рукой он сжимал мой локоть, а правой уже достал карточку, отпиравшую дверь, но еще не сунул ее в щель.

Роскошь поцелуя удержала меня, бессмысленное, алчное наслаждение. Зажужжал замок, дверь с щелчком открылась, а мы все целовались, и лишь голоса выходивших из лифта загнали нас, смеющихся, в темноту гостиничного номера.

После такого поцелуя — пятиминутного, десятиминутного, двухчасового — сам акт кажется чересчур «актом», если вы понимаете, о чем я. И тут опять провал — как мы перешли от двери к кровати. Подскоки и извивания в постели, исполненные с большим энтузиазмом, хотя толком я ничего не ощутила. Около получаса понадобилось Шону (ныне любви всей моей жизни — боже, я предаю его этими словами), чтобы кончить.

Тогда я сочла, что его притормозила выпивка, но на самом деле он больше притворяется, чем пьет. Теперь я знаю его лучше: обращенный вовнутрь взгляд, когда Шон поспешает за своим наслаждением и сбивается с ритма, — это возраст. Или же страх перед возрастом.

Можно подумать, меня волновало, сколько ему лет.

А может быть, все в Монтрё сложилось не так, как я теперь реконструирую, и я накладываю образ нынешнего возлюбленного на воспоминание о человеке, с которым переспала тогда. В тот раз он вполне мог быть напряжен и пронзителен, как стрела, мог быть в идеальной форме, порыв и действие слились воедино. Может, первый раз для того и придуман?

Знаю одно: на берегу Женевского озера, в одном из множества гостиничных номеров, посреди затянувшегося сеанса я повернула голову и увидела ключи и мелочь на тумбочке у кровати, а дальше распахнутую дверь в ванную, где все еще жужжал вентилятор, и припомнила, кто я.

Возможно, Шона изумила поспешность, с которой я покинула его после, но он уже засыпал и не пытался меня удержать. Так что завершающий кадр — закрывшаяся за мной дверь, длинный коридор, протянувшийся справа и слева. Кажется, я заблудилась. Я хотела поскорее вернуться к себе, но бродила не на том этаже: странности местной нумерации сбили меня с толку. Я рыскала по ковровым коридорам, садилась в лифт и снова из него выходила, и ни один человек не попался навстречу. Раз только какая-то парочка — и та прижалась к стене и молча пропустила меня. Даже в этих воспоминаниях я не вполне уверена: во мне захлопнулись ставни и не открывались до утра, когда я проснулась в собственной постели, полуодетая, под ярким электрическим светом.

Это сводило с ума. Виноватой я себя не чувствовала, но малость свихнулась. И к завтраку выйти никак не осмелилась бы. Нацепила темные очки и отправилась в местную кондитерскую, а оттуда понесла свое похмелье на вокзал и села на первый же поезд — в уютный старомодный вагончик, со скамьями, — и он принялся карабкаться в горы, по туннелям и скрытым ущельям, а потом вырвался на луговой простор, где росли альпийские цветы и паслись шоколадные альпийские коровы с колокольчиками на прекрасных розовато-лиловых шеях. Изредка попадались домики: в деревянных оградах балконов резные сердечки, на перилах проветриваются белые лоскутные одеяла. Все так дивно, так глупо, что я решила выйти в Гштаде, — оказалось, это деревенька, две улочки с бутиками, сплошь «Ролекс», «Картье», «Гуччи» и «Бенеттон» и гастроном с какими-то изумительными сырами. Я прошла Гштад насквозь и не нашла ни одного заведения с хлопьями, мюсли, туалетной бумагой. К богачам они что, сами собой прибывают? Или им без надобности — они уже по ту сторону?

Супружеская измена — как еще это назвать? — проникла в кости. Чуть побаливало на ходу — остаточное, тревожное напоминание о любовном безумии. С утра я принимала душ, но теперь мне настоятельно требовалось вернуться и отскрестись дочиста. Я чуть было не расхохоталась от такой мысли. Смех малость панический, но все же. В тот день в Гштаде совесть не встревожилась, хоть я и была все равно что самоубийца. Облегченный вариант самоубийства: я погубила свою жизнь — и никто не умер. Наоборот — мы живее прежнего.

И еще я думала, возвращаясь в гостиницу, чтобы собрать вещи и предстать пред лицом грозного Шона: смотри-ка, моральная катастрофа произошла, а вроде бы ничего особенного. В холле и потом в автобусе до аэропорта мой любовник старательно делал вид, будто со мной не знаком. Передать бы ему записку: «С чего ты взял, что меня торкает?» Не о чем говорить с Шоном, не в чем признаваться Конору. Невероятно, однако я вернулась в привычную дублинскую жизнь как ни в чем не бывало. Озеро, горы, вся эта Швейцария — чужая выдумка, сказочка, людей потешить.

Задним числом рассуждать легко. Задним числом куда как хорошо видно, что с Джоан было неладно еще до моего швейцарского приключения, давно уже было неладно. Однако мы ничего не замечали по разным причинам, и не в последнюю очередь — потому, что она скрывала это от нас.