Эра цепей - Антон Гудой

больше, промежность. Лишь иногда она тихо всхлипывала от страха, пока они исчезали в ночной темноте, подальше от бойни, подальше от родичей изгнанника.

Над горизонтом запылал голубой диск, но это не было солнце. Медленно, бросая на раскинувшиеся внизу, под холмом, поля длинные тени, вдалеке поднималась другая планета. И когда Люба, астрофизик, ученый, увидела, что между двумя планетами натянута гигантская цепь, она вспомнила последнее ругательство на языке, принадлежавшем другому миру:

— Бляха-муха…

Глава 2: Жадность

С первым, судорожным вздохом, какой делают новорожденные, молодое, почти юношеское тело попыталось закричать. Вместо жгучего холода дальнего востока, теперь его окружали промозглость каменного зала, запах плесени и липнущая к коже амниотическая жидкость.

Для того, чтобы вздохнуть, Жене пришлось постараться. Саркофаг раскрылся сам, тяжелая крышка съехала в сторону, но вот удерживающая его плацента никуда не девалась. Воздуха в легких не было, паника быстро охватила юношу, и он стал ногтями, зубами прорываться сквозь полупрозрачную преграду из плоти, буквально прорывая себе путь в этот мир.

Наконец, свобода. Шумное дыхание, учащенное биение сердца. Камера смыкалась вокруг него, подобно теплой ванне, если не смотреть на то, что заполнена она была совсем не водой. Тусклый свет люминисцентных водорослей, свисающих с потолка, бил по глазам не хуже света в больничной палате — глаза, как-никак, были новые, абсолютно девственные. Наконец, когда зрачки немного привыкли к свету, начали сужаться, Женя попытался подняться, и тут же его повалила обратно резкая боль в животе.

— М-м-ах! — простонал он, пытаясь сказать хоть что-то и понимая, что не помнит ни единого слова.

Взгляд юноши устремился вниз, и он с ужасом обнаружил, как к его животу тянется длинная, гладкая пуповина, ускользающая где-то внизу, у основания саркофага. Женя в ужасе нечленораздельно замычал, бережно касаясь отростка дрожащими от волнения пальцами и понимая, что так просто ему не встать. Оставаться здесь было нельзя, нужно срочно выходить к людям, просить о помощи… Но для этого нужно покинуть саркофаг.

Он согнулся, едва сдерживая рвотные позывы. Возможно, его бы уже и вырвало, да только сразу после рождения в нем не было ничего, что можно было бы исторгнуть. Пуповина скользила меж пальцев, ухватиться за нее было тяжело, но послеродовая пульсация уже прекратилась, а это, насколько Женя помнил от пьяных разговоров на кухне со студентами-медиками, верный знак того, что ее можно перерезать. Едва справляясь с отвращением, он вцепился зубами к скользкую плоть, вгрызаясь в нее, как зверь, отделяя свое новое тело от своей “матери”. И, наконец, когда путь к свободе был открыт, он, перевалившись через край саркофага, упал на холодный пол, пока его тело пыталось вызвать рвоту, которой не было.

Какое-то время он просто лежал на холодном полу, пытаясь прийти в себя. Холода он пока не чувствовал, сердцебиение было слишком сильным и его собственное тело согревало его. Оставалось лишь сжимать в кулаке конец оторванной пуповины и пытаться не думать о том, что она прямо сейчас торчит у него из живота. И по мере того, как охлаждалось новорожденное тело, возвращались в разум и те мысли, которые были с ним на момент смерти.

— Срань… Какая… — сквозь зубы прошипел Женя, медленно поднимаясь и чувствуя неприятную резь в животе при каждом движении. — Отче наш… Иже еси… Да как там тебя..?

Но он не был религиозен, не поклонялся ни идолам, ни иконам, и молитву вспомнить не мог. Слишком едким был укоренившийся в его сознании скептицизм, слишком отчаянно он раз за разом доказывал, как он прав и как неправы остальные. Но сейчас, сжимая в руке собственную пуповину и медленно, опираясь на стенку, продвигаясь по сырому каменному залу, он был готов поверить в кого угодно, лишь бы проснуться от этого кошмара.

И вдруг — голоса. Его молитвы, неумелые и бессвязные, казалось, были услышаны. Но голоса все приближались, их отзвуки становились все громче и четче, но ни единого слова он понять не мог. То, что он слышал, звучало как странная насмешка над всеми языками мира сразу — в звонкой, резкой речи нельзя было разобрать даже примерную сторону света, в которой могли бы так говорить.

— Хм, а это что за… Что за вонь? — по длинному, темному коридору продвигались