Любимая муза Карла Брюллова - Елена Арсеньева

И здесь-то Литта встретил самую большую и святую любовь своей жизни – девочку, названную его именем…

У него уже были побочные дети. От одной хорошенькой и добросердечной француженки он прижил двух сыновей, но был к ним совершенно равнодушен. Мальчики пошли в мать – невысокие, худощавые, с мелкими, пикантными чертами лица. Очень привлекательные, но не более того. Юлия же с первых дней жизни была его портретом – со смягченными и утонченными чертами, конечно, но все же при взгляде на нее сразу вспоминалось прекрасное лицо того пылкого мальтийца, который некогда с превеликим облегчением сбросил с себя цепи обета безбрачия, чтобы отдаться наконец велениям своего сердца и своего естества. Разве удивительно, что Литта обожал Юлию?! Тем паче, что обожал ее он один…

«Законный отец» Пален этого ребенка видеть не хотел. Сознание, что он, неведомо для себя, послужил не более чем ширмой для прикрытия непристойной и, мягко говоря, постыдной связи, его просто убивало и наполняло отвращением к прелестной девочке. Человек не всегда властен в самом себе…

Мария была к дочери совершенно равнодушна. Наверное, подобное качество она унаследовала от матери, ибо Екатерина Скавронская-Литта оставалась, как уже говорилось, фантастически безразлична к жизни вообще и к своим детям – в частности.

Юлии никто не открывал тайны ее рождения. Но, возможно, она сама обо всем догадалась, ибо в Италии только ленивый, взглянув на эту пару, не восклицал: «Как же красивы эти отец и дочь!»

Они объехали всю страну, но больше всего времени провели в Неаполе.

Этот город еще хранил память о законном, так сказать, деде Юлии – Павле Мартыновиче Скавронском, бывшем российском посланнике при неаполитанском королевском дворе[8].

Впрочем, в памяти неаполитанцев осталась отнюдь не дипломатическая деятельность Скавронского. Дипломаты о нем давно забыли, но престарелые любители музыки отлично помнили, ибо это был воистину меломан из меломанов… Однако весьма курьезный меломан.

Мало того что Скавронский обожал слушать оперы – а неаполитанский оперный Тeatro di San Carlo славился на весь мир! – он еще обожал их писать, от либретто до последней ноты, и не только писать, но и ставить.

Не существует театра, который не испытывал бы нужды в деньгах, а Павел Мартынович, который обладал баснословным состоянием, был необычайно щедр. Свои прихоти он оплачивал, не считая ни меди, ни золота.

Само собой, Скавронский брал на себя все расходы по постановке своих творений, но еще и платил немалые суммы актерам, чтобы они не отказывались от своих партий, которые оскорбляли их музыкальный вкус и слух. Кроме того, нужно было откупить полтеатра для клакеров, которые обязаны были представлять восторженных зрителей. Они неистово аплодировали и усердно заглушали свист и шиканье независимых меломанов, являвшихся на представление графских опер как на необычайно карикатурное зрелище.

Вообще всю свою жизнь Павел Мартынович подчинял этой страсти. Скажем, даже кучер, вывезенный из России, был обучен музыке. Он басовитым речитативом осведомлялся у барина, куда следует ехать. Своей густой октавой он нередко пугал прохожих, когда на певучие вопросы графа начинал с козел давать певучие ответы. Метрдотель распевал меню обеда или ужина; официанты, разливая после каждого блюда вино, хором извещали о названии предлагаемого ими напитка. Словом, даже обеды Скавронского, чудилось, происходили не в роскошном его палаццо, а на оперной сцене.

Юлия всегда любила музыку, особенно – итальянскую, и в Неаполе Литта впервые за долгие месяцы увидел проблеск оживления в ее глазах.

Здание оперного театра было недавно перестроено после пожара и теперь могло похвалиться самым просторным в мире зрительным залом. В эти годы им заведовал Джоакино Россини, «Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность» которого три года назад «блистательно» провалился в Риме, в театре Аполло, во время премьеры, и потом долго не мог приобрести популярность у зрителей. Ставил он преимущественно свои собственные оперы – и недавние, но уже любимые публикой: «Отелло», «Сорока-воровка», того же «Цирюльника» – и новые: «Эдуард и Кристина», «Дева озера», «Совет трех» и некоторые другие. Причем премьеры проходили на более фешенебельных сценах, чем «еще пахнущий дымом», как говорили в Неаполе, театр Сан-Карло.

Эти оперы не имели особого восторга публики, и Россини перевозил их потом, после довольно унылых премьер, в Неаполь, заполняя ими сцену и не подпуская к ней других композиторов. Именно поэтому время директорства Россини было отмечено в Неаполе добротной, но по большей части скучной оперой.

Зато по вечерам открывались маленькие народные театрики с непременным участием неунывающего Пульчинеллы. Литта и Юлия очень любили, одевшись попроще, смешаться с вечно и бесконечно праздничной толпой неаполитанцев, которые обладали удивительной способностью устраивать праздник из любого события. Для непривычного человека они казались необычайно счастливыми и, похоже, обладали даром наделять своей жизнерадостностью всех подряд.

И здесь пели – на улицах, в домах, днем и ночью…

И вот здесь-то и произошло событие, которое позволило Литте сказать, что Юлия наконец-то воскресла, более того – оставила трагедию своей жизни позади.

Правда, жизнерадостность неаполитанцев come tale[9]не имела к этому никакого отношения…

Испокон веков пошаливают на дорогах всех стран удалые, бесшабашные и немилостивые люди, поставившие себе целью поправить жизненные обстоятельства за счет ближнего своего. В Италии их называют ladros di strada, в Испании – salteadors de caminos, в Германии – Wegelagerers, во Франции – bandits de grands chemins, в Англии – highways robber, а в России – разбойники с большой дороги.

Известное дело: чем больше дорог, тем больше разбойников. Оттого издавна считалось, что Россия разбойная страна, куда разбойней, чем вся Европа вместе взятая, и ездить без оружия по ней нельзя.

На главных проезжих трактах порядок более или менее поддерживался: там и верстовые столбы стояли, и выстроены были ямские дворы, где можно было нанять почтовых лошадей, и хозяева постоялых дворов находились под полицейским приглядом, а потому путешественники, останавливающиеся там на ночлег, могли быть уверены, что проснутся поутру не обобранными, а главное – что вообще проснутся. Ежели же кому приходила необходимость или взбредала блажь пуститься в странствие одному или путями окольными, он вовсе не мог быть уверен в том, что не остановится на ночлег в так называемой разбойной деревне, которая от веку живет грабежом и убийством именно человека прохожего – проезжего, особенно если по виду можно судить, что карман у него отнюдь не пустой. Многие путешественники исчезали в таких деревнях бесследно, а иные и до деревень не доезжали – где-нибудь на пути встречала их засека, исконное разбойничье средство останавливать всадников и экипажи, тут они находили свой конец, лихие люди – поживу, а потом вороны да зверье лесное уничтожали и самый след погубленного.