Щит - Василий Горъ

Радость, мелькнувшая в глазах местного головы[22]после моего представления, куда-то улетучилась. Уступив место удивлению:

— Ну, и куда ты прешься, отрыжка Двуликого?

Предложение было слишком длинным — на слове «отрыжка» я оказался рядом с ним. И, наклонившись, вцепился пальцами правой руки в его правую ключицу.

Хрустнуло. Плечо седовласого опустилось на половину ладони ниже. А мои пальцы переместились на шею.

Весил он чуть больше годовалого кабанчика. Поэтому я без особого труда сдернул его с нар и легонечко встряхнул:

— Ты что-то сказал или мне послышалось?

Начавшийся было ропот как отрезало — первачи ждали реакции своего головы. Ибо в моих словах прозвучал вызов.

«Вся жизнь Серых — борьба за место под Дейром, — утверждал Круча. — Со дня вступления в братство Пепла они рвутся вверх. По головам друзей и врагов, по локоть, если не по шею в крови. Они быстро отвыкают бояться смерти, поэтому, общаясь с ними, всегда жди удара. В горло, в спину, в пах. И никогда не показывай своего страха…»

Роланд оказался прав: несмотря на то, что седовласый задыхался у меня в руке и был не в состоянии пользоваться своей правой рукой, он все-таки ударил. Левой. Метя мне в подреберье.

Я был готов и встретил его руку весьма жестким блоком. А когда выпавшая заточка звякнула о каменный пол, сломал ему еще и вторую ключицу:

— Ты — слаб. Значит, твое место — на ветке[23].

Серого перекосило от бешенства. Но вымолвить хотя бы слово он не смог — чтобы он не смог позвать на помощь, я чуть сильнее сдавил пальцы, а когда он начал хрипеть — отшвырнул его к двери:

— Доползешь. Сам.

Бросок удался на славу — седовласый ударился головой и потерял сознание. А я, повернувшись к остальным Серым, нехорошо ухмыльнулся:

— Посох у меня отобрали. Но я неплохо забираю души и без него.

Как я и предполагал, со сменой главы смирились далеко не все — несколько самых близких друзей седовласого решили устроить мне встречу с Уной[24]. Естественно, не сразу, а под утро, когда, по их мнению, я должен был сладко спать.

Одеял в камере не было, поэтому, скорее всего, мне на голову должны были набросить чью-нибудь рубашку, а потом — как рассказывал Круча, — перехватив сухожилия на локтях и под коленями, втоптать в пол.

Увы, вместо сна я предпочел погрузиться в себя[25]и впасть в ту самую полудрему, пребывая в которой можно было услышать даже биение сердца находящегося рядом человека.

Движение — момент, когда лежащий надо мной Серый свесил голову вниз, чтобы посмотреть, в каком положении я сплю, — удалось увидеть чуть ли не раньше, чем оно началось. И, вскинув руку, схватить первача за сальные волосы.

Рывок на себя — и он, взмахнув конечностями, смачно шлепнулся на пол между нарами.

— Темной половины Двуликого нет. Я за нее, — зловеще прошептал я, перекатился на бок и одним ударом проломил ему грудину. Потом вырубил лежащего рядом соседа, встал, стряхнул со второго яруса соседних нар еще одну «жертву бессонницы» и сломал ей оба предплечья.

Потом неторопливо сел, вгляделся в темноту, почесал грудь и спокойно улегся на место. Стараясь, чтобы в каждом моем движении чувствовалось как можно больше «лени»:

«Слабого смешивают с прахом. Равному вцепляются в глотку. А того, кто в несколько раз сильнее, — боготворят…»

Не знаю, как насчет боготворения, но все остальные «жертвы бессонницы» тут же сделали вид, что спят. А парочка особо пугливых довольно убедительно засопела.

Я пожал плечами, закинул руки за голову и сладко потянулся:

— Тем, кто не угомонился: следующего лишу Души…

К часу горлицы[26], когда я основательно устал от созерцания досок над головой, за дверью камеры раздалось какое-то странное шкрябанье. И я, оторвав голову от подложенной под нее руки, вопросительно уставился на соседа слева.

Тот начал было чертить отвращающий знак, но потом решил, что мне это может не понравиться. И побледнел:

— Еду несут… Но до нас доберутся еще не скоро…

Я прислушался к своим ощущениям, понял, что изрядно проголодался, и криво усмехнулся, вспомнив, что кормят в тюрьме явно не разносолами.

Так оно, в общем-то, и оказалось — когда в смотровое окошко просунули одиннадцать порций того, что тут называли едой, и я почувствовал их запах, меня аж перекосило: перед тем, как попасть в котел, все ингредиенты блюд успели основательно подгнить…

В общем, для того, чтобы отдать должное такой еде, пришлось вспоминать Кручу и его рассказы о днях, которые он когда-то провел в этой самой тюрьме:

— Кормят в ней омерзительно. В первые дни тебе кажется, что лучше умереть, чем вталкивать в себя эту дрянь. И ты не ешь, надеясь, что тебя скоро выпустят и что этот кошмар закончится. А зря — три-четыре дня без еды — и ты начинаешь слабеть. Сначала эта слабость почти не чувствуется — твои руки еще способны гнуть подковы, а ноги могут проломить ребра трехгодовалому быку. Но вскоре голод, холод, тошнотворный смрад и почти полная неподвижность превращают твои мышцы в расползающиеся под пальцами тряпки. А когда ты, наконец, понимаешь, что надо есть то, что дают, и начинаешь как можно больше двигаться, оказывается, что уже слишком поздно.

Я поел. За себя, за седовласого и за соседа с проломленной грудиной. Потом бросил опустевшие плошки на пол, чтобы кто-нибудь из сокамерников вернул их разносчику, и улегся на спину, решив заняться упражнениями без движений[27].

Сцепил кисти перед грудью и напряг руки, пытаясь разорвать захват — двадцать ударов сердца — напряжение, десять — отдых, потом — снова напряжение.

Повторил три десятка раз. Потом свел ладони и начал их сжимать. Перед животом, над грудью и над головой…

Упражнения придумывались и делались легко. Однако через некоторое время я сообразил, что если продолжу в том же духе, то основательно вспотею, а с возможностью выкупаться в тюрьме как-то не очень. Пришлось слегка уменьшить напряжение и увеличить отдых.

Такой вариант оказался лучше — кровь по жилам я разогнал, а взмокнуть — не взмок.