Первое лицо - Ричард Флэнаган

Козленок.

Да-да, козленок, и ты слышишь, как он умирает, а к тебе то и дело заходит офицер, который отдал приказ стрелять.

В Штатах?

Как там козлик? – спрашивает он. Видишь ли, это проверка.

В Лаосе?

В Лаосе козами не разживешься. В Лаосе велась не подготовка, а оперативная работа. Итак, с тебя не спускают глаз.

В Германии?

Психопаты им не требуются… во всяком случае, для моей работы… им не требуются бесчувственные чурбаны. Им нужны люди, способные чувствовать и вместе с тем понимать, что эти чувства необходимо побороть.

Я отчаялся задавать однотипные вопросы… оставил надежду получить хотя бы малейшие детали, которые придали бы этим россказням толику достоверности. Как и во многих других случаях, когда литературный негр отступаться не должен, я отступился. Но не сдался.

В этот миг Хайдль поднял взгляд, посмотрел мне в глаза – и я поверил. Пусть лишь на один быстротечный миг, но я поверил. Чему поверил, трудно сказать, но я старался следить за мыслью Хайдля, полагая, что это куда-нибудь да приведет.

Теперь ты знаешь: для них каждый человек – такой вот козлик, сказал мне Хайдль. Теперь ты знаешь, что любой будет умирать медленно, если поступит надлежащий приказ.

На Филиппинах?

Неохота становиться таким козликом.

Он умолк, зрачки превратились в пару черных пуговиц, пришитых к лицу.

И неохота становиться таким наблюдателем.

5

Рассказ про козленка удался на славу. Ну, может, не совсем на славу, но это было уже кое-что. Впрочем, когда я записал его черным по белому, он, как выразилась, ознакомившись с рукописью, Пия Карневейл, просто не выстрелил. В нем, по ее словам, отсутствовал стержень. И я понимал: редактор прав. Описанная мной ситуация казалась надуманной, хотя в устах Хайдля все звучало вполне достоверно. Многие его рассказы были именно такого рода: они прорастали сквозь дикое нагромождение моих предположений, надежд и страхов, вписываясь новыми загадками в историю его жизни, и при этом ни в какую не ложились на страницу. Они словно плыли и нипочем не опускались на землю; в них не было ни грязи, ни деталей. А в редакторском кабинете, представлявшем собой грот с машинописными стенами, с растущими повсюду сталагмитами рукописей, Пия сказала, пошевелив поднятыми кверху длинными, смуглыми пальцами:

У настоящего писателя, Киф, должны быть грязные руки.

Это не укладывалось у меня в голове. Стоя у окна в нашем рабочем кабинете, я смотрел на промышленные зоны и унылые проезды Мельбурнского порта. В одну сторону промчался грузовик, в другую – мотороллер. Оживленного движения здесь обычно не бывало. Город, как и положено городам, растворялся вдали, среди жилых кварталов и предместий грязного цвета.

Вы шарлатан, сказал я в тот первый четверг, поздно вечером, обернувшись к Хайдлю, который сидел за столом, теперь уже своим, и решал кроссворд.

Вот как?

Я промолчал. Что можно было к этому добавить?

Все мы шарлатаны, сказал Хайдль. Каждый знает, что притворяется кем-то другим. Почему же я должен выбиваться из общего ряда?

Так он заигрывал с разрушительными силами, подначивая меня толкать его дальше.

Сражаясь с ним всю неделю за какие-то детали его детства и юности, я терпел поражение за поражением, а потому решил больше не выпытывать его предысторию, о чем прямо и заявил.

Да мне плевать, где вы родились, сказал я.

Предсказуемо непредсказуемый, он обиделся. Резко повернул голову в мою сторону, но лишь ненамного и ненадолго.

Тебе плевать?

Да.

Но выведать-то любопытно?

Я ответил, что нисколько. И понял, что действительно нисколько. Хайдль изобразил крайнее удивление. Он раз за разом менял выражение лица, порой так стремительно, что маска разбивалась вдребезги. Выражение изумления давалось ему хуже других. Гримаса делала его похожим на дворового пса, рвущегося с цепи.

Но ты же хочешь знать, где я родился? Хочешь, правда?

Быть может, он расценивал мое равнодушие как угрозу своей власти. Быть может, ему просто хотелось проверить, как мной можно вертеть, до какого предела можно подталкивать: ведь он все время утверждал, что обстоятельства его рождения не играют никакой роли, а теперь вдруг принялся навязывать мне детали.

У меня созрела новая идея зачина, сообщил я, хотя никакой идеи у меня не было. Все идеи уже иссякли.

Но самому-то хочется узнать, а?

Да мне по фигу, Зигфрид.

И это была чистая правда. Я устал от Хайдля, мне осточертели его игры.

Но ты должен это вставить в книгу. Мое появление на свет – как же без него?

Нет, я больше ничего не должен. Джин Пейли велел мне закончить книгу любым возможным способом.

Я родился…

Знаете что?

Родился, с нажимом повторил он, на пустынном юге Австралии, в шахтерском городке. Назывался он Джаггамьюрра.

На самом деле вы мне совершенно не интересны, процедил я, надеясь спровоцировать оскорбительным тоном какой-нибудь отклик. Если честно, вы, с моей точки зрения, скучный человек.

Сейчас там никто не живет. Это город-призрак.

Эту историю я уже слышал и проверил по надежным источникам.

В Джаггамьюрре, бросил я, последняя запись о рождении была сделана в тысяча девятьсот девятом году.

Хайдль промолчал: возможно, не расслышал.

Вы неплохо сохранились, добавил я.

Мое рождение не зарегистрировали, сказал Хайдль, отрываясь от газеты, чтобы адресовать мне легкую, печальную улыбку.

Как такое возможно?

Сотни миль до ближайшего населенного пункта. Для моих бедных родителей это стало непреодолимым препятствием.

Я ничего не ответил, и Хайдль, насколько можно было судить, продолжал вдохновенно импровизировать.

Как можно усомниться в моих словах? – Воздев руки, он словно кого-то благословлял. Как можно не поверить?

Джаггамьюрра?

Уникальное место, бросил Хайдль.

Вы хоть раз там бывали? – спросил я.

А как же, в семьдесят восьмом, сообщил Хайдль.

Тут же осознав свою промашку, он поспешил добавить:

Возил туда семью – показать родные места.

Значит, вы хотите, чтобы в книге была упомянута Джаггамьюрра?

Хайдль посмотрел на меня в недоумении.

Ну… я же там родился.

Разумеется, кивнул я. И как вам понравился родной город?

Пылища.

Пылища?