Осенью в нашем квартале - Иосиф Борисович Богуславский

этого как-то не по себе. Я даже ругаю себя. Выглядит это примерно так:

— Первый раз в этом городе?

— Первый.

— Но ведь уже не маленький.

— Не маленький.

— Так с тобой всегда?

— Не знаю.

— Или только в командировке?

— Я же говорю, что не знаю.

Может быть, это и шутка. Но страх все равно расползается во мне медленными холодными кругами. Если б можно было собрать его в ладонь и выбросить, как снежный ком. Черта!

Мне сказали, что вчера здесь кого-то убили. И что вообще Сапоговаляльная — не улица, а сплошной разбой. Но я не передумал, я иду. Потому что в клубе показывают «Доктора Калюжного». Я давно охочусь за ним. Я вообще люблю старые фильмы. Они без фокусов и какие-то прозрачные.

Клуб оказался маленьким. Теремок с одним окном. Свет в окне желтый в переплетах, как цветок с лепестками. Фойе украшают садовая скамья (наверно, ее перенесли из скверика, усыпанного снегом), красный холст и кусок ватмана. Холст и ватман для наглядной агитации. Сапоговаляльная артель (ей принадлежит клуб) берет обязательство выпустить сверх плана двести пар обуви. И еще — борется за коммунистический труд. Об этом — на холсте. А ватман… Тот напоминает о менее приятном: «Пьянство есть дверь, открывающая вход запрещенным вещам». Недвусмысленно и мудро. Без подписи.

Я покупаю билет. В зал не пускают. Потому что до сеанса остается пятнадцать минут. Зрителей мало. Какие-то три подростка заняли скамью. Сидят они смирно, о чем-то говорят между собой, усмехаются. А потам вошли две девочки, школьницы. Очень разные. Одна высокая и прямая, в пальтишке, чуть прикрывающем колени. Вокруг шеи воротничок из белого пуха: дунь — разлетится, останется один стебелек. Не девочка — одуванчик. У другой — красные щеки и красная шапочка. Тоже из пуха. Лицо — помидор, как будто только что с грядки. Они купили билеты и сели рядом с парнями, потому что больше сесть некуда. И сразу парней словно подменили. Они заговорили громко и грубо. Нарочно. Чтоб поддеть девчонок. Школьницы делают вид, что ничего не слышат, морщатся и жмутся друг к дружке.

Я понимаю, что надо как-то помочь девчонкам. Ну хотя бы подойти и сделать парням замечание. Но меня что-то сдерживает. И я делаю вид, что ничего не слышу.

На самом деле я слышу все, потому что фойе маленькое, с наперсток. Больше всех старается тот, что сидит в середине: рослый, в тонких подогнанных сапогах и кепчонке, облепившей круглую голову. Лоб у него прикрыт челкой, подстриженной наискосок к виску. А двух других не видно. Они ушли куда-то вниз, в свои шубы, торчат одни воротники. Когда они смеются, показываются носы: курносый и длинный.

«Челка» рассказывает, как вчера после работы брат принес две «полбанки» и что ему тоже налили, сколько и всем. Какая-то Тонька толково выписывала фоксы и была до того свойская, что «слышь, не поверишь…»

— А они, Толь, все такие, если выпьют… — поддержал его тонким голоском один из «воротников».

«У, пискун сопливый», — подумал я, делая при этом вид, что любуюсь узорами на застывшем окне.

— Такие, да? Такие? — заприставал к девчонкам парень с челкой. Он толкается плечом, смеется. Его словно подмывает. Лицо у него становится неприятным. Наверно, оттого, что видны редкие зубы.

Школьницы не отвечают. Сидят смирно, как на уроке. Девочка-одуванчик смотрит на меня грустными глазами, и я не знаю, куда себя деть. Сейчас бы уткнуться в стену и рассматривать фотографии знаменитых актеров. Но они есть во всех кинотеатрах мира, а тут — в этом маленьком, на Сапоговаляльной, их нет. В глазах школьницы я читаю укор и готов провалиться сквозь землю. Как нарочно, нет звонка, хотя время давно истекло. Наверно, ждут зрителей…

Черт возьми, мужчина я или нет! Сейчас подойду к этому детине и скажу: «Как тебе не стыдно. Девчонки же…» Но от одного взгляда его у меня сковывает язык и трясет позвоночник. Я начинаю жалеть, что приплелся в клуб. Лежал бы сейчас в гостинице на койке и почитывал бы журнал или газету. А то, что я делаю сейчас, — не кино, а так, гибель нервных клеток. Если б можно было не видеть этих парней и девчонок!..

Но гостиница моментально вылетает из головы; на меня долгим изучающим взглядом смотрит парень с косой челкой.

«Все, приметил», — думаю я и как-то внутренне съеживаюсь. Конечно, такие сами не трогают. Это я знаю с детства. За ними всегда есть кто-нибудь постарше. Из тех, кто приносят «полбанки». Я не могу отвести от него глаз и сделать вид, что мне совершенно безразлично, смотрит он на меня или нет. Мой взгляд представляет гнусную смесь из страха и заискивающей улыбки. «Челка» пренебрежительно хмыкнула.

«Знаю, знаю, все равно приметил»… — уговариваю я себя. Единственная мечта: скорей бы звонок…

Сорвавшаяся откуда-то металлическая трель кажется мне волшебством. Будто где-то в стороне прошел караван из сказки.

В зале холодно и пусто. Вошли девочки и сели впереди, наискосок от меня. Потом, о чем-то перешептываясь, ввалились трое парней и сели на той же стороне, что и школьницы.

Погас свет. На экране полосит сплошной дождь. Звук дребезжит, будто все герои перенесли операцию на горле.

Парни все время смеются в самых драматических местах. Не умеючи, нарочно, как плохие актеры. Жить становится невозможно…

«Сволочи, гады!» — несколько раз чуть не срывается у меня с языка. Но я сдерживаюсь. Я переживаю за судьбу доктора Калюжного и попутно восторгаюсь своими крепкими нервами. Одного врача в фильме играет юный Райкин.

«Боже, какой тонкий и хрупкий, сколько неуверенности и нежности, — думаю я, — Райкин, Райкин…»

Парни выходят из себя. Гогочут на весь зал. Я понимаю: для девчонок. А те сидят, как былинки, тихие и сжавшиеся. Они чем-то напоминают Янину Жеймо. Она грустная и смотрит с экрана большими, ничего не видящими глазами.

Искусство — потрясающая вещь. Я забываю про парней. Больничка с курами и собакой, и простая телега, поскрипывающая по лужам, и Калюжный, улыбающийся, как ребенок, — от всего этого теплеет на сердце. Я забываю о том, что мне еще предстоит добираться до гостиницы. И неизвестно, будет улица пустынной или меня будут сопровождать трое парней, что сидят сзади. Я, конечно, предпочел бы первое.

Кончился фильм. Дверь открыли, холодный воздух тяжелыми клубами хлынул к первым рядам, будто в зал впустили кучу белых пуделей. Горстка зрителей растаяла быстро, как облако. Я иду и прислушиваюсь. Сзади меня поскрипывает снег. Нужно обернуться, но я не могу. Меня кто-то нагоняет. Я уступаю дорожку. Прошли две девочки. Им, наверно, от уличной тишины не по