Замок в Пиренеях - Юстейн Гордер

А теперь наша беседа. Мне продолжать?

>>>

Продолжай! Я пойду в комнату и приведу в порядок кое-какие газеты и журналы, но сразу же вернусь, как только компьютер сообщит о твоем новом письме.

>>>

У меня свежо воспоминание о Магритте. Репродукция его картины висит у нас в спальне, а теперь я нашел ее в Интернете. Картина называется «Le Château de Pyrénées»[18], на ней изображен мир, парящий в вольном полете. Во всяком случае мы с тобой так ее толковали. Мы были агностиками. Мы охотно принимали рассуждение древних о том, что у мира должна быть первопричина, то есть должен существовать «Бог», который его создал. Мы спорили о некоей творческой инстанции, породившей Вселенную, но не верили в какую-либо форму «откровения» высших сил. Вместо этого мы не переставали изумляться существованию мира и нас самих.

Сольрун, я сейчас воспринимаю мир примерно так же и не перестаю удивляться тому, что он существует. То, что произошло в березовой роще, для меня гораздо меньшее чудо… Никаким цирковым трюкам, никакому театру варьете не удастся заворожить меня с такой силой, как это удается степям и тропическим лесам, миллиардам космических галактик и миллиардам световых лет между ними.

Как и ты, я скорее занят тем, что мир — это загадка, чем тем, что я — одна из его загадок. Я больше занят природой, чем своей собственной «сверхъестественностью». И меня куда больше удивляет наш непостижимый мозг, нежели все пустые рассказы о «сверхъестественном» и «сверхчувственном».

Я вообще не думаю, что допустимо переносить парадоксы физики на такие феномены, как обмен мыслей между высокоразвитыми млекопитающими. Но то, что существуют высокоразвитые млекопитающие и что я нахожусь среди них, это меня завораживает. Тебе долго пришлось бы искать человека, который был бы так озадачен собственным существованием, как я. Рискованное утверждение, но я осмеливаюсь это заявить. Поэтому-то меня и не задело обвинение в том, что я прагматичен.

Но что стало с тобой? К чему пришла ты?

Ты пишешь, что убеждена теперь в существовании потустороннего мира и в том, что смерти нет. Надеюсь, ты сохранила при этом свою способность радоваться каждой секунде жизни здесь и сейчас? Или твоя склонность к потустороннему постепенно вытеснит земное?

Способна ли ты по-прежнему испытывать «безграничное горе» из-за того, что жизнь «так коротка, так коротка»? Это твои слова. Выступают ли еще у тебя слезы на глазах при мысли о таких словах, как «старость» и «срок жизни»? Случается ли тебе прослезиться на закате солнца? Можешь ли ты вдруг сделать огромные глаза и произнести ужасные слова: «Стейн, однажды мы исчезнем!» или: «Когда-нибудь нас не будет!».

Двадцатилетние не способны представить себе свое несуществование, во всяком случае не так ярко, как когда-то представляла его ты. Но мы жили с этим как с повседневной данностью. Не потому ли, что постоянно бросались в самые дерзкие авантюры? После каждой из них мне не нужно было спрашивать, почему ты ударялась в слезы. Я знал почему, а ты знала, что я знал. Тогда я предлагал отправиться в лес или в горы. Таких успокаивающих прогулок на природу было множество. Ты любила их. Свою любовь к этому ты не один раз называла «всеобщей природой», и это чувство каким-то образом напоминало несчастную влюбленность, потому что ты знала: однажды ты изменишь всему тому, что так страстно любила, и в конце концов предашь саму себя.

Ты постоянно металась между смехом и слезами и под тонким слоем наигранной радости, как и я, носила горечь. Мы были вдвоем. Но думаю, что твоя горечь была глубже моей. Твое воодушевление, восхищение, восторг — тоже!

Но Брусничница! Я не буду уклоняться от разговора о ней и признаюсь, что в тот раз я и впрямь приуныл. Совпадение было поразительным! Не понимаю, как ее угораздило явиться снова?

Но когда моя рука дрожала, то была сама дрожащая, трепещущая жизнь. Прошло тридцать лет, и теперь, когда мы вдвоем вновь там оказались, предо мной так живо предстало… какими мы были неподдельно юными и как все это произошло с нами. Там на вершине, на поросшем березами склоне, случилось нечто такое, из-за чего мы вскоре оторвались друг от друга.

Возможно, потому, что я позволил себе вольность и взял твою руку в знак того, что мы вновь минуем эту березовую рощу. Я вспомнил, какое потрясение вызвало это у нас тридцать лет тому назад, какой страх нас охватил. Я этого не отрицал, потому что и теперь ощутил холодное дыхание чего-то жуткого. Но этот страх не был вызван тем, что нам вновь может явиться это видение. К тому же человек может бояться, как бы его не захватило собственное безумие. Или безумие ближнего. Страх бывает заразительным. Безумие — тоже.

Случившееся в тот раз лишило тебя самообладания. В последующие за этим недели я боялся находиться с тобой в одной комнате. Затаив дыхание, я надеялся, что ты вернешься… Этого не случилось. Я тосковал по тебе еще много лет спустя. Надеялся, что когда-нибудь ты позвонишь в дверь. По ночам я думал, что ты сама откроешь дверь и войдешь ночью в квартиру, ведь у тебя остался ключ… Я лежал в широкой двуспальной кровати, мне не хватало тебя, но в то же самое время я страшился твоего возвращения, ведь, вернувшись, ты стала бы той Сольрун, которую я знал… Через несколько лет я поменял замок.

Я по-прежнему живу с мыслью о Женщине-Брусничнице как о самом загадочном явлении моей жизни. Но тогда мы были такими юными! Кроме того, с тех пор минуло уже больше тридцати лет, и я не знаю…

>>>

Да, Стейн.

>>>

Что думаешь ты?

>>>

Он снова здесь! Я не могу сосредоточиться. Я не в силах вернуться мысленно на тридцать лет назад, пока он стоит на лесенке и окунает кисть в ведро с зеленой краской. Неужели нельзя пропустить один день, чтобы первый слой краски высох?

>>>

Займись чем-нибудь другим, хорошо? Я посижу еще немного.

>>>

Я принесла себе стакан яблочного сока со льдом. Наконец-то и лесенка, и его ноги исчезли, он вряд ли будет еще сегодня красить.

А ты и вправду агностик! Мы называли себя живыми куклами! Помнишь? Все время несли в себе магическое ощущение жизни… оно было присуще только нам. Мы были аутсайдерами, соорудили себе волшебный аванпост, позволявший на все бросать косые взгляды. Мы как бы основали свою собственную религию, так об этом и говорили.

Мы были заняты не только друг другом, какое-то время мы даже занимались почти миссионерской деятельностью. Ты ведь помнишь те субботы, когда мы бегали по городу с мешком, набитым листовками, которые раздавали горожанам. А вечерами печатали небольшие сообщения на старой пgишущей машинке. «ВАЖНОЕ ИЗВЕСТИЕ ВСЕМ ГРАЖДАНАМ ГОРОДА. Вы живете в этом мире!» Несколько тысяч раз мы печатали одно и то же, потом резали листы, складывали бумажки в мешок и ехали на трамвае к Национальному театру. А там вставали или в Студенческой роще, или в Холменколлене[19]и раздавали зернышки нашей мысли, пытаясь пробудить горожан от того, что мы считали духовной спячкой. Это была забава! Шутка! Нас встречали дружескими улыбками, а нередко и раздраженными выкриками. Некоторые люди были оскорблены тем, что им напомнили: они существуют.