Жизнь холостяка - Оноре де Бальзак

На случай, если бы Вы лично пожелали оказать мне помощь и убедиться в моей нищете, сообщаю, что я живу в доме на углу улицы Уссэ и Шантрен, на шестом этаже. Если завтра я не уплачу задержанную мною квартирную плату, то придется выехать!.. А куда же мне идти, сударь? Разрешите назваться

Вашей невесткой

графиней Флорой де Брамбур».

— Какая гнусная помойная яма! — сказал Жозеф. — Что под этим кроется?

— Прежде всего позовем сюда женщину, которая принесла письмо, это послужит вступлением ко всей истории, — сказал Бисиу.

Минуту спустя появилась женщина, которую Бисиу определил двумя словами: «ходячие лохмотья». Действительно, то была куча какого-то тряпья и старых юбок, надетых одна на другую, забрызганных по подолу грязью из-за мокрой погоды. Вся эта груда отрепьев двигалась на толстых ногах с широкими ступнями, облеченных в плохо натянутые, заплатанные чулки и в рваные башмаки, из которых струилась вода. Над этой кучей торчала голова, похожая на те, какие Шарле рисует у своих метельщиц, повязанная ужасным фуляровым платком, проношенным на складках до дыр...

— Как ваше имя? — спросил Жозеф, в то время как Бисиу зарисовывал карандашом посетительницу, опиравшуюся на зонтик времен второго года Республики.

— Мадам Грюже — к вашим услугам. Я жила на ренту, сударь мой, — сказала она Бисиу, оскорбленная его коварным смехом. — Кабы моя бедная дочь но несчастному случаю не влюбилась без памяти в одного человека, не была бы я такой, как сейчас. Извольте видеть, утопилась моя бедная Ида. А я имела глупость ставить на «кватерн»[71], вот потому-то, сударь, хоть мне уже и семьдесят восьмой год, а я хожу за больными по десяти су в день — тем и сыта...

— Но не одета! — сказал Бисиу. — Моя бабушка все же одевалась по-человечески, хотя и делала ставки на свой милый «терн».

— Но на мои десять су нужно оплачивать комнату с мебелью...

— А какие средства у дамы, за которой вы ухаживаете?

— У нее ничего нет, сударь, в смысле денег, разумеется! Потому что у нее болезнь, от которой даже врачи содрогаются... Она мне должна за шестьдесят дней, вот почему я и продолжаю за ней ухаживать. Она графиня, — значит, муж у нее граф, и уж он-то, без сомнения, уплатит мне по счету, после ее смерти. Ну, а покуда я дала ей взаймы все, что у меня было. Но больше у меня ничего нет, я заложила все свои вещи. Она мне должна сорок семь франков двенадцать су, да еще тридцать франков за уход. Она решила умереть от угара, но я ей сказала, что так не годится. Я и велела привратнице присматривать за ней, когда меня нет, потому что она, того и гляди, из окна бросится.

— Но что с ней? — спросил Жозеф.

— Ах, сударь, приходил доктор из Общины сестер милосердия, а болезнь у нее такая... — Тут г-жа Грюже приняла застенчивый вид. — Он сказал, нужно отправить в больницу... случай смертельный.

— Мы идем туда, — решил Бисиу.

— Возьмите, — сказал Жозеф, — вот десять франков.

Запустив руку в пресловутый череп и взяв оттуда все свои деньги, художник вышел на улицу Мазарини, сел в фиакр и отправился к Бьяншону, которого, к счастью, застал дома. Тем временем Бисиу сбегал на улицу Бюсси, за их другом Дерошем. Час спустя четверо друзей встретились на улице Уссэ.

— Этот гарцующий на коне Мефистофель, именуемый Филиппом Бридо, придумал забавную штуку, чтобы избавиться от своей жены, — сказал Бисиу трем приятелям, поднимаясь с ними по лестнице. — Вы знаете, что наш друг Лусто, весьма довольный тем, что получал от Филиппа тысячу франков в месяц, вовлек госпожу Бридо в общество Флорины, Мариетты, Туллии, де ла Валь-Нобль. Когда Филипп увидел, что его Баламутка привыкла к нарядам и дорогим удовольствиям, он перестал давать ей деньги и предоставил ей добывать их себе... вы понимаете, как? Таким образом за полтора года Филипп добился того, что его жена падала с каждым месяцем все ниже и ниже; наконец, при помощи одного великолепного унтер-офицера, он приучил ее пьянствовать. По мере того как Филипп подымался, его жена опускалась, и теперь графиня увязла в грязи. Эта девка, родившаяся в деревне, весьма живуча; не знаю, как уж Филипп взялся за дело, чтобы избавиться от нее. Мне любопытно изучить эту маленькую драму, так как я собираюсь отомстить приятелю. Увы, друзья мои, — сказал Бисиу таким тоном, что его компаньоны не знали, шутит он или говорит серьезно, — чтобы избавиться от кого-нибудь, достаточно предоставить ему погрязнуть в каком-нибудь пороке. «От балов без ума, до смерти доплясалась», — сказал Гюго. Вот, например, моя бабушка любила лотерею — и Филипп убил ее при помощи лотереи. Папаша Руже любил позабавиться — и Лолота убила его. Госпожа Бридо, бедняга, любила Филиппа — и погибла из-за него. Порок! Порок, друзья мои... Знаете ли вы, что такое порок? Это сводник смерти!

— Значит, ты умрешь от любви к насмешке! — улыбаясь, сказал ему Дерош.

Добравшись до пятого этажа, молодые люди поднялись еще выше по лестнице, похожей на стремянку, какие в некоторых парижских домах ведут на мансарду. Жозеф помнил Флору такой красивой, и хотя уже был подготовлен к ужасающему контрасту, все же не мог даже вообразить, какое отвратительное зрелище предстанет перед ним.

Под наклонной крышей мансарды, у голой стены без обоев, на складной кровати с тощим тюфяком, вероятно, набитым волосом, молодые люди заметили какую-то женщину, зеленоватой бледностью похожую на утопленницу, пробывшую два дня в воде, и тощую, как чахоточная за два часа до смерти. У этого отвратительного трупа голова, на которой совершенно вылезли волосы, была повязана дрянным ситцевым платком в клетку. Вокруг впалых глаз была краснота, а веки походили на пленку яйца. Что касается тела, когда-то столь пленительного, то от него остался только мерзкий костяк. Увидя посетителей, Флора натянула на грудь обрывок муслина, который, видимо, служил когда-то оконной занавесочкой, потому что по его краю виднелись пятна ржавчины, как бы от железного прута. Молодые люди окинули взглядом обстановку, состоявшую из двух кресел и скверного комода, на котором горела свеча, воткнутая в картофелину; на полу стояли тарелки и миски, а в углу нетопленного камина — глиняная печурка. Бисиу заметил листки писчей бумаги, купленной в мелочной лавке и послужившей для письма, которое обе женщины, вероятно, сочиняли вдвоем. Слово «чудовищный» не имеет превосходной степени, которою надо было бы передать впечатление от этой нищеты. Когда умирающая увидела Жозефа, две крупные слезы скатились по ее щекам.

— Она еще может плакать! — сказал Бисиу. — Зрелище несколько странное: слезы, выступающие из костяшек домино! Это объясняет нам чудо Моисея[72].

— Она совершенно иссохла, — заметил Жозеф.