День гнева - Артуро Перес-Реверте

— Сукины дети! Паскудные лягушатники!

Несколько гвардейцев, подгоняя штыками, оттесняют арестантов к ограде. Здесь и там, озаряя вспышками искаженные ужасом или яростью лица, гремят разрозненные выстрелы — это кто-то из французов, взбешенных несмолкающими криками, открыл огонь по самым буйным. Падают первые убитые — поодиночке или сразу целыми кучами. Звучит команда, и первая шеренга солдат в серых шинелях разом вскидывает ружья к плечу, целится, и вот грохочет слитный залп, скашивая первую партию казнимых.

— Нас убивают! Бей их! Бей французов!

И несколько самых отчаянных — их очень мало — кидаются прямо на штыки. Кому-то удалось высвободить связанные руки, и он вскидывает их, грозя и бросая вызов солдатам, кто-то делает шаг или два вперед, кто-то пытается убежать. Ударами прикладов и штыков следующую партию оттесняют к ограде, объятые ужасом люди шагают вслепую, прямо по телам своих предшественников. В одно мгновенье вторая шеренга занимает место первой, снова раздается приказ, и гремит новый залп, дробя и множа в струях отвесного ливня вспышки выстрелов, обрывая крики, вопли, мольбы о пощаде, бешеную брань. И снова громоздится у стены груда тел. Французы, отодвинувшись, чтобы освободить место, дают третий залп, и теперь уже дым и пламя отражаются в лужах крови, успевшей натечь под трупами и смешавшейся с дождевой водой. Связанный с Габриэлем Лопесом и Рафаэлем Гарсией одной веревкой, Хуан Суарес, которого прикладами и уколами штыков подогнали к стене, заставили опуститься на колени, спотыкается о тела убитых и умирающих, оскользается на размытой глинистой земле и крови. Из-за дождя, что струится по лицу, его помраченный взор едва различает перед собой серые фигуры — они снова вскидывают ружья, целятся. Его трясет от холода и страха.

— Feu![49]

Ослепленный яркой вспышкой, Суарес слышит, как свинец ударяет в землю у него за спиной, щелкает, врезаясь в плоть тех, кто вокруг. Судорожно изогнувшись всем телом, чтобы уклониться от пуль, спрятаться от них, он внезапно чувствует, что руки у него свободны — вероятно, пуля перебила веревку или кто-то из его товарищей, падая, так натянул ее, что она не выдержала и лопнула. Так или иначе, но он, оглушенный грохотом смертоносного залпа, по-прежнему еще стоит на ногах — стоит, пока рядом валятся навзничь или на колени, сбиваются в кучу, падают ранеными или погибают на месте. В каком-то отчаянном и безотчетном порыве, пронизавшем все его тело, Суарес пятится назад, пока не оказывается на крутом спуске, а там, недоверчиво оглядев свои освобожденные запястья, со внезапной решимостью начинает распихивать и отталкивать стоящих поблизости и, наступая на тела мертвых и раненых, увязая в раскисшей от крови и дождя земле, себя не помня, мчится куда-то во тьму. Он так стремителен или ему так везет, что смутные силуэты своих и врагов, руки, протянутые, чтобы задержать его, вспышки выстрелов в упор, едва не обжигающие ему кожу, — все это остается позади. Мрак, тьма, чавканье глины под ногами — он доверил им свою жизнь, и они несут его будто сами собой, без малейшего участия рассудка. Внезапно земля уходит из-под него, и Суарес катится по склону глубокой ложбины, пока, больно ударившись несколько раз, задыхаясь, не оказывается у высокой стены. Слышны голоса французов, которые гонятся за ним и вот-вот настигнут:

— Arrête, salaud! Viens ici![50]

Гремят выстрелы. Две пули просвистывают совсем рядом. Чисперо, застонав от неимоверного усилия, подпрыгивает, хватается за гребень стены, подтягивается, скользя башмаками по мокрому камню. Французы пытаются стянуть его вниз за ноги, он лягается и все же успевает наконец вскарабкаться наверх. Чувствует, как сталь тесака впивается в бедро, в плечо, рассекает кожу на голове, но живым спрыгивает на ту сторону, встает и без оглядки, вслепую, под дождем, идет навстречу узенькой сине-зеленой полоске зари, едва начинающей проступать на горизонте.

* * *

В четыре минуты шестого над Мадридом рассветает. Дождь перестал, и мглистое свечение дня мало-помалу разливается по улицам. На перекрестках онемевшего от ужаса города угрожающе проступают неподвижные силуэты завернувшихся в шинели часовых. Пушки на площадях и проспектах по-прежнему уставлены жерлами туда, где у стен в лужах недавно прошедшего дождя еще валяются груды трупов. Звонкий цокот кованых копыт особенно гулко разносится в притихших узких улочках — под окнами медленно проезжает кавалерийский патруль: это драгуны в блестящих от дождя шлемах, в темно-серых плащах на плечах, с карабинами поперек седла.

— Ведут пленных?

— Нет. Одни.

— Я боялся, что тебя будут искать.

Лейтенант Аранго из окна своего дома смотрит вслед удаляющимся французам, одновременно завязывая галстук. Он не спал всю ночь, готовя свое бегство из Мадрида. Мюрат в конце концов все же распорядился арестовать всех артиллеристов, принимавших участие в мятеже, и Рафаэль счел за благо не дожидаться, когда за ним придут. Его брат, отставной армейский интендант Хосе де Аранго, в доме которого лейтенант живет, убедил его покинуть город и сделал все необходимые приготовления, покуда лейтенант укладывался в дорогу. В качестве первого шага оба предполагают покончить хотя бы с одной формальностью — посетить военного министра О'Фаррила, с которым семейство Аранго связано узами родства и землячества, и осведомиться у него о дальнейших шагах. Предвидя, что министр не станет беспокоиться о судьбе лейтенанта артиллерии, старший брат с помощью нескольких друзей-военных разработал одновременно и план бегства: Рафаэль спрячется в казармах испанских гвардейцев, а потом, переодевшись в мундир их полка, сможет выбраться из города.

— Я готов, — говорит юноша, надевая сюртук.

Хосе окидывает его долгим взглядом. Он старше брата почти на десять лет, очень любит его и, в сущности, заменил ему отца. Рафаэль замечает волнение отставного интенданта.

— Медлить не стоит.

— Да, разумеется.

Лейтенант рассовывает по карманам — из предосторожности он сменил мундир на партикулярное платье — кошелек с золотыми, часы, только что подаренные братом, фальшивый паспорт на имя прапорщика испанских гвардейцев и миниатюрный портрет матери, стоявший прежде у него в спальне. Смотрит мгновение на короткоствольный пистолет на столе, раздумывая, брать его с собой или не надо, — осторожность вступает в спор с привычкой военного человека к оружию. Вопрос решает старший брат.

— Опасно. Тем более что он ничем тебе не поможет, — говорит он, качнув головой.

Они смотрят друг на друга молча, ибо сказать надо слишком многое. Рафаэль де Аранго, взглянув на часы, произносит:

— Прости, что доставил тебе столько хлопот.

Старший меланхолично улыбается:

— Ты сделал то, что и должен был сделать. И слава богу, остался жив.

— Помнишь, что ты сказал мне вчера утром, чуть больше суток назад? «Не забывай, что мы родились испанцами».