Метро 2033. На краю пропасти - Юрий Харитонов

– Ну? Чего ты? Давай же, буди! Времени нет совсем.

Юноша несколько раз аккуратно толкнул Ольгу, словно боясь причинить вред, затем захлопал ладонью по ее щекам – бесполезно. Слишком сильным оказалось воздействие ментального чудовища на хрупкий женский организм. Игорь, видя это, махнул рукой.

– Ладно! Думаю, она простит нас…

– За что? – удивился Яр.

– Давай, выбирайся, – сказал Игорь, выходя из автомобиля. – Поможешь мне с Лидой.

Они оттащили тело женщины до ближайшей деревянной постройки, лекарь слил немного солярки из бака. Затем, высыпав порох из патрона, поджег. Огонь занялся быстро и уверенно, пожирая давно высохшие бревна. Казалось, с дымом улетала душа Лиды – настолько сильно люди свыклись с женщиной, что даже дым от погребального костра отождествляли с ней.

– Да сбудутся чистые помыслы твои, – тихо заговорил Игорь. Сил не было, мыслей тоже, но не сказать несколько слов о человеке он не мог. – Да встретитесь вы с Жорой. И найдете покой. Где бы ни были сейчас небеса и врата в царствие Господне, вы найдете их, уверен, и откроются они вам – светлым и чистым душам…

Плавно падал снег, ложился на плечи. Яр в это время почему-то думал о другом. Он не верил в совпадения, но то, что произошло в «Кабардинке», стало чем-то значительным. Перед тем, как очнуться, он произнес слово «отец», а, открыв глаза – увидел Игоря. Неужели?.. А может, и правда, последние недели сроднили их до такой степени, что Игорь воспринимался Яром уже как отец? Юноша чувствовал, как много мужчина сделал для всех вокруг и для него в большей степени. Не дорога сама по себе была главной в этом путешествии, а то, что мужчина защищал каждого, путешествующего с ним. Беспокоился, боролся. И, если бы не он с его неподдельной заботой и поддержкой, ощущаемой и Яром, и Ольгой, и даже умершей Лидой, то они навсегда застряли бы в Юрьеве. Незаметно он вошел в жизнь каждого, наполнил ее собой, принял в них участие. И вместе с пониманием этого факта в юноше начало зарождаться новое чувство, которое он испытывал только по отношению к собственному отцу. Уважение и доверие, что ли, привязанность.

– Ну, все, – сказал Игорь, закончив, и потянул Яра за плечо. – Пора убираться отсюда. Нам до Черноголовки пару часов ехать по такой дороге. Но успеть до темноты еще умудриться надо.

Мотор чихнул, «КамАЗ» завибрировал и медленно скрылся за поворотом, оставляя горящую избушку позади – последнее пристанище Лиды.

Часа через три мимо проехали всадники на измученных, больных лошадях. Гром, возглавляющий группу из трех человек, выглядел угрюмо, но решительно. Снег почти замел следы автомобиля, но упрямый мужчина с орлиной зоркостью замечал длинные полосы. Они тоже свернули, бросив лишь мимолетный взгляд на догорающую могилу. Пусть Игорь и оторвался от них на большое расстояние, но Олег читал записку, которую лекарь показывал Панову, и конечную цель путешествия ненавистного человека знал. В любом случае, когда-нибудь они встретятся, и тогда Гром выльет на Потемкина накопленную за годы ненависть и… убьет!

***

– Сынок! Сыно-о-ок! – звучал голос из старого далека, зыбкого и почти забытого. И гулял этот голос меж деревьев, сухих и искореженных неведомой силой; среди пустых двухэтажек, покинутых временем, с застывшими навсегда предметами обихода: заправленными истлевшим и прогнившим тряпьем койками; шкафчиками с висящей в них одеждой; прикроватными тумбами, где при случае можно найти тюбик зубной пасты; среди выбитых давнишними взрывами окон. Этот знакомый звук словно соревновался с ветром, звал, просил окунуться в далекое детство, когда все было на месте и не распалась еще семья…

– Сын! Сыно-о-ок! – слабо звала мать и не могла поднять с подушки голову. Вокруг суетились тучные тетки, поправляя одеяло, поднимая свесившиеся с кровати тощие руки и при случае поднося к лицу кружку с водой. А мать отталкивала ее и звала, все звала: – Сын! Сыно-о-ок!

И до того ее голос казался слаб, что Митяй боялся, что из-за этих усилий она растворится в собственной койке навсегда, покинет этот бренный мир и исчезнет вместе с болезнью. Мальчик стоял в изголовье так, чтобы мать не видела, и плакал, не в силах подойти и прикоснуться к истерзанному болезнью родному человеку, боясь, что она перекинется и на него. Глупости, конечно, но Митяй не мог с собой ничего поделать, не мог подавить в себе чувство гадливости и брезгливости. Поэтому так и стоял позади изголовья, стараясь, чтобы мать его не увидела, не посмотрела с укором в глаза. Боялся, что не сможет отказать и придется подойти и сидеть вместе с ней, пока стеклянный взгляд не возвестит об облегчении – и ее, и его. О том, что наконец-то всем стало лучше: ей – оттого, что умерла, ему – оттого, что теперь не надо делать вид и лить слезы. Ненужные и опасные слезы, показывающие его слабость. Ведь сыну Воеводы этого нельзя, иначе подчиненные не смогут всерьез воспринимать будущего главу города.

Тетки хмуро выполняли свою работу, слушали, как женщина зовет сына, бросали быстрые взгляды на наследника Воеводы, но не смели сказать ни слова. Ни осуждающего, ни понуждающего. Может, внутри у них и горело все праведным гневом оттого, что сын не хочет правильно попрощаться с матерью, но тетки не могли этого показать, иначе – все, иначе – смерть.

Митяй давно усвоил, что смерть очень дисциплинирует людей. Стоит пригрозить этой костлявой старухой, которая косой срезает все на своем пути, – косой-инфекцией, косой-радиацией или косой-зубами-опасного-зверя, – люди сразу становятся милыми и уступчивыми, покладистыми и тихими. Рабами смерти. И в чьих руках власть, в чьих руках управление костлявой – тот и людьми управляет без видимых усилий. Страхом мир рабов держится, и им же управляется. Надо только показать, что ты и есть смерть: ее вестник, ее пастырь и длань, которая непременно протянется и смахнет неугодную фигуру в бездну, скормит недовольных алчущей смертей пасти, чтобы остальные ходили по струнке.

– Сын! Сыно-о-ок! – Боже! Как она омерзительна в своей слабости перед лучевой болезнью! Митяй скривил губы в отвращении, вспоминая собственную непохожесть. Ненавидя себя за это. И тем более – ненавидя за это мать и Ярослава. Потому, что все-таки был похож на него. Хоть сыну Воеводы и ампутировали лишние пальчики, но детское сознание такого не может забыть. И простить. И поэтому ненависть разливается в нем с новой силой. И к себе, и к матери, и к Яру. Чертов выродок! Нет! Не покажет он себя слабым! Ведь мальчик знает, что такое смерть и что она делает с людьми. Кого-то – слабым, кого-то – сентиментальным, а его, понявшего эту тайну, – сильным! Поэтому он проглотил слезы и сдержал порывы как любви, так и ненависти, загнал их поглубже – не дело юному наследнику так опускаться в глазах окружающих…

– Сын! Сыно-о-ок! – вновь этот голос из далекого прошлого проскальзывает легким шелестом меж деревьев. Зовет за собой, напоминает дни великой слабости, о которой Митяй жалел много раз.

– Мама? Мама! – закричал он и пошел по заснеженной поляне, огибая двухэтажное здание. – Это ты? Мама!

Опять слабость? Наверное. Митяй давно уже потерялся в этом мире, сознание то исчезает, то возвращается вновь и кидает его из одного места в другое. И юноша уже не понимает, что происходит. Почти забыл, как это – понимать. Лишь легкий голос вернул его последний раз из небытия и повел за собой, будто то преступление перед умирающей матерью еще можно предотвратить.