Мера бытия - Ирина Анатольевна Богданова

class="p1">Он до боли, до вопля, рвался броситься на помощь Игнату, но был вынужден лавировать между расколотых льдин и рвущихся снарядов, отводя машину всё дальше и дальше от смертельной полыньи. В боковое зеркало он видел, как по его следам сзади шла колонна полуторок, и понимал, что не имеет права притормозить даже на секунду.

«Прости, Игнат», — билась в мозгу пустая фраза, которая не могла выразить то, что сейчас кричало и мучилось в глубине его души.

Тридцать пять километров смерти, чтобы привезти в Ленинград сорок одну тонну жизни. Кто и какой мерой будет мерить — что тяжелее?

Сергея немного отпустило на берегу, когда он, по пояс в воде, принёс на горбу первый мешок лука. Шофёр из батальона Игната, пожилой белорус по фамилии Голубович, помогая разгрузиться, сказал:

— Игнашка в воду уже мёртвый ушёл. Я сам видел, как его за рулём убило, — Голубович болезненно сморщился и тяжело двинул челюстью, словно проглотил рыдание, — он мне младшего братишку напоминал. Тот погиб в Брестской крепости. Царствие Небесное!

— Царствие Небесное, — повторил Сергей и посмотрел на небо, как будто бы хотел рассмотреть тех, кто идёт туда меж облаков.

* * *

Из дневника начальника ледового участка дороги М. А.Нефёдова:

23. 03. 42. Началось потепление.

26. 03. 42. Образовались лужи в озере. Вся дорога в озерах…

9. 04. 42. Вода по всем дорогам… Надо опасаться массового провала машин…

18. 04. 42. Наступает горячее время.

20. 04. 42. Получен приказ Военного совета дорогу закрыть…

24. 04. 42. Продолжаем перевозить лук… Остались последние 18 тонн, которые к 14 часам перевезены, и 25-го в 16. 00 дорога закрыта для всякого вида транспорта.

Начальник Ледовой дороги на Ладожском озере в дни блокады гор. Ленинграда капитан I ранга НЕФЁДОВ Михаил Александрович родился 21 ноября 1899 г., погиб на боевом посту 24 мая 1943 г.[34]

* * *

Анна Павловна Кузовкова принялась умирать в конце апреля. Да и то сказать, пора. Зажилась на свете: на восьмой десяток перевалило. А для чего жила? Детей-то нет. Даже мальчонку или девчушку не пригрела, не обласкала. Много их, беспризорников, в двадцатые годы по городу шаталось. А ведь посылал же Бог ребёнка! Не послушала, не поняла, что другого раза не будет. До сих пор в глазах стоит пацанчик лет семи со спутанными белыми волосами: «Тётенька, подай хлебушка».

Подала, а потом повернулась и быстрым шагом ушла, чтобы не вобрать в сердце надежду из распахнутых детских глаз. Нет чтобы остановиться, взять за руку, привести в эту комнату. И поди знай, может, сейчас не выла бы волком от одиночества, а ждала долгожданную весточку с фронта. А так оглядишь, а кругом пустота. Только в войну и пригодилась, что рукавицы шить да соседям помогать. Спасибо и за это.

Из ящика комода Анна Павловна достала загодя заготовленное смертное бельё. Она переоделась в чистое и улеглась на кровать, вытянув поверх одеяла худые руки, изрытые венами. Прежде вены были как чёрные жгуты, а сейчас совсем побледнели, видно, крови в них не осталось. Настроение у неё было приподнятое и торжественное, как перед выходом на пенсию.

Прикрыв глаза, Анна Павловна постаралась сосредоточить мысли на чём-нибудь возвышенном. Например, вспомнить, как перед самой войной на юбилей коллектив пошивочной мастерской, где она работала, подарил чайный сервиз в розочках, а профсоюзный комитет выписал ордер на отрез шерстяной ткани.

Шерстяную ткань она недавно сменяла на куриные головы, а сервиз стоит в буфете на средней полке. Анне Павловне захотелось взглянуть на него в последний раз. Чайные чашки лежали на блюдечках аккуратным веночком, а вот чайник стоял криво. Непорядок. Закончится война, заселятся в комнату новые жильцы, заглянут в буфет, а там бардак.

Со вздохом мученицы Анна Павловна откинула одеяло и потащилась к буфету. Достав чайник, она покачала его на ладонях. Так и не попила из него чаю.

Она снова вернулась на кровать и улеглась. Теперь можно и умереть с чистой совестью. Придёт Егор Андреевич на обед к пяти вечера, заглянет к ней в комнату, а она уже холодная. Чтобы проверить время, Анна Павловна скосила глаза на ходики на стене.

Ходики она купила в тридцатом году по случаю. На дворе тогда стояла такая жара, что Обводный канал можно было перейти вброд. Остановившись отдохнуть в тени подворотни, Анна Павловна не услышала, как к ней приблизился мужичок с большим свёртком и зычно гаркнул:

— Эй, тётка, купи часы!

В те времена Анна Павловна была модницей и каждую ночь спала в папильотках на голове. Кроме того, она считала себя интересной женщиной и на тётку обиделась:

— Тоже мне, племянничек выискался. У меня таких родственников на пятачок — пучок.

Она одарила нахала презрительным взглядом и демонстративно отвернулась.

Он зашёл с другой стороны:

— Ладно, не обижайся. Я тебе хорошую вещь предлагаю, а ты кочевряжишься.

Поддерживая свёрток коленкой, он одной рукой сорвал обёртку и продемонстрировал Анне Павловне круглый циферблат с ажурными стрелками и маятник в виде сердечка.

— Сколько? — с придыханием просила Анна Павловна, хотя сразу поняла, что торговаться не будет. Это были именно те ходики, которые достойны отсчитывать минуты её жизни.

К её удивлению, мужичок запросил недорого, и часы навсегда поселились в её комнате. Скоро она умрёт, а часы ещё долго будут тикать и тикать. Надо бы их завести для порядку. Хотя какая разница, когда они остановятся?

Анна Павловна сложила на груди руки лодочкой и поёрзала, устраиваясь удобнее. Хорошо бы заснуть и не проснуться. Говорят, во сне умирают только люди с чистой душой. Но усопнуть никак не удавалось, потому что взгляд помимо воли то и дело возвращался к часам и внутренний голос настырно подзуживал подтянуть гирьки.

Ох, окаянство!

Чтобы проявить характер, Анна Павловна повернулась лицом к стене, но пролежала не дольше минуты, потом не удержалась и пошла заводить часы. Цепочка противовеса пошла вверх с привычным дробным треском, словно сухой горох рассыпали.

«А ведь Егор Андреевич обещал принести гороховый концентрат, — подумала вдруг Анна Павловна, — небось сам-то не догадается его загодя кипятком распарить. Что с мужика возьмёшь? Да и Катька давно не забегала, чует моё сердце, не иначе сегодня заглянет. А ещё слух прошёл, что всем ленинградцам к Первомаю по луковице выдадут, как не поесть напоследок?»

Она заботливо протёрла пальцем стрелку часов и пошла в Верину комнату ломать стул для растопки. Умереть — и то недосуг! Ох, грехи наши тяжкие!