Затерянный остров - Джон Бойнтон Пристли

— Не обращай внимания, Уильям. Я, кажется, напросилась на этот поцелуй. Но я не хотела.

— Нет, конечно, нет, Марджери. Я… Я понимаю твои чувства, и мне стало тебя жаль, и ты очень мне нравишься…

— Правда? Я рада. Но больше ничего не говори, Уильям, в самом деле, не нужно.

— Я не знаю, что сказать. Такой сумбур на душе… — Он замолчал. Марджери кивнула, не сводя с него глаз. Уильям наконец решился и, взяв ее руки в свои, попросил с жаром: — Марджери, послушай. Я уезжаю на поиски своего острова. Не знаю, сколько это займет, но я обязательно вернусь сюда. Ты будешь здесь?

— Буду, если тебе нужно.

— Ты дождешься меня?

— Конечно, дождусь.

Она ответила едва слышно, как будто просто кивнула в знак согласия. Интуиция подсказывала Уильяму, что эта женщина будет ждать любимого не пару жалких месяцев, а полжизни, если понадобится. Пусть хоть все кинокомпании мира — и какие угодно другие компании — высаживаются на этот остров, пусть за ней бегают толпами молодые полубоги, упрямые серые глаза все равно будут видеть только его, и она дождется. Чудесное и вместе с тем пугающее ощущение. Уильям уже сейчас знал, что он скажет ей, когда вернется на Таити. А он обязательно вернется.

«Розмари» оказалась побольше и постарше «Хутии», но в остальном особой разницы не было. Та же кутерьма и толчея на палубе, то же эмоциональное прощание при отплытии. Марджери пришла проводить и мгновенно покорила сердца всех троих компаньонов, вручив огромную корзину всякой вкусной снеди. С Уильямом они попрощались без лишнего шума, но он еще долго смотрел, как тает на берегу ее крохотная белая фигурка. На этот раз даже Рамсботтом не жалел, что оставляет Таити. Вся троица радовалась возможности сняться с якоря. С тех самых пор, как Преттель отказался уводить «Хутию» с привычного маршрута, вынудив компаньонов на время забыть о Затерянном, их не покидала досада, которая и стала виновницей трений. Теперь, когда они перестали терять время даром и снова взяли курс на Затерянный, досада исчезла, их снова объединила общая цель, и вернулась прежняя дружба.

Насколько похожи между собой были шхуны, настолько разительно отличались друг от друга шкиперы «Хутии» и «Розмари». За штурвалом «Розмари» стоял капитан Петерсон, пожилой здоровяк-датчанин, редко прикрывавший рубахой свой внушительный безволосый красно-коричневый торс. Не исключено, что лишнюю растительность он сбривал, поскольку, если бы не рельефные мускулы, его гладкое тело напоминало бы плотно набитую сардельку.

Эта обнаженная гладкость придавала капитану Петерсону странный и с непривычки несколько зловещий вид. Его лицо — квадратное, широкое, испещренное шрамами — вызывало бы страх, если бы не мягкие, незлобивые голубые глаза. Несмотря на сильный акцент, по-английски капитан говорил свободно — даже, пожалуй, чересчур, поскольку через день-другой Уильям и Рамсботтом начали жалеть, что знание языков у шкипера не ограничивается родным датским. Капитан Петерсон, славный малый и большой мастер своего дела с тридцатилетним опытом за плечами, оказался редким занудой. Таити еще не скрылся из виду, а пассажиры уже успели устать от неизменного «С вашего разрешения…», предваряющего бесконечные капитанские речи. У него имелось два любимых конька — скандинавская история и рассказы о собственной семье. На свою излюбленную тему — Датская война шестидесятых годов — он готов был разглагольствовать часами. Стоило только завязаться неторопливой беседе на палубе или в кают-компании после обеда, как над ухом внезапно раздавалось: «С вашего разрешения…» — и из ниоткуда возникал монументальный скандинав с выцветшей фотографией в руках.

— Перед вами офицеры кавалерии датской армии в войне с Пруссией. Вот это — мой дядя Аксель, в войне с Пруссией он заслужил славу храбрейшего воина во всей датской армии. Сейчас я вам покажу его в книге об истории войны с Пруссией.

На свет извлекался огромный иллюстрированный том в сияющей обложке, посвященный истории войны, и Петерсон принимался бережно и аккуратно листать страницы в поисках упоминаний о своем знаменитом дяде Акселе. «С вашего разрешения» служило ему не формулой вежливости, а чем-то вроде школьного звонка, начинавшего урок истории. Не щадя своих «учеников», Петерсон разжевывал все так подробно и обстоятельно, хотя из-за акцента и не очень разборчиво, что продержаться дольше десяти минут не представлялось возможным. Поскольку лекции растягивались, как правило, минимум на час и скрыться на тесной шхуне от Петерсона было негде, очень скоро он начал вызывать зевоту одним своим появлением. Больше Датской войны пассажиров пугала только древнескандинавская история и викинги, потому что здесь капитан не знал удержу вовсе, а картинками, разнообразящими повествование, не располагал. Свои бесконечные лекции он, судя по всему, держал в голове постоянно, продолжая следующую именно с того места, где закончил предыдущую.

— С вашего разрешения… — гудел Петерсон своим гулким, не терпящим возражений басом. — Первый раз выходя в море, Харальд Суровый взял с собой три сотни воинов, всего три сотни, зато самых лучших, самых отважных из тех, кто когда-либо покидал берега этой земли. И все они отправились в поход с Харальдом Суровым…

Коммандеру эти лекции не докучали, Петерсон ему нравился, поэтому он безмятежно посасывал свою трубку и кивал с умудренным видом либо задремывал под убаюкивающее гудение шкипера о викингах. Рамсботтом же с Уильямом спасались как могли от рокового «с вашего разрешения» и в результате начали воспринимать эти прятки как игру, которая неплохо скрашивала им досуг. Уильяма изрядно забавляла сама ситуация — на борту шхуны в Южных морях искать убежище от Харальда Сурового с его войском.

Тем временем шхуна медленно, но верно продвигалась через открытый океан от островов Товарищества к Маркизам. Дни сменяли друг друга как во сне, прокручиваясь без особых событий от одной вспышки заката до другой. Уильям мог часами лежать на палубе, лениво следя за пируэтами птиц или мерным колыханием волн, и мысли сплетались в такие же причудливые, как морская пена, узоры. Иногда за целый час не возникало ни одной четкой мысли, хотя Уильям при этом не спал, а погружался в какое-то расплывчатое состояние сознания, не знавшее ни счастья, ни горя. Счастье и горе просто не существовали как понятия в этом туманном мире, существовал только Затерянный — далекая и неизбежная цель, к которой он, возможно, плывет уже целую вечность. Рамсботтом, впавший в схожую прострацию, даже растерял на время свою словоохотливость. И лишь закаленный коммандер, неуязвимый для гипнотического воздействия бескрайнего морского простора, оставался самим собой, охотно обсуждая планы, косяки летучей рыбы и залетные птичьи стаи или безропотно внимая скучным сказаниям Петерсона.

Наконец наступил тот прекрасный вечер, когда шкипер оставил в покое викингов и Датскую войну.

— Завтра, — объявил он за ужином, — мы выходим к островам. Перед нами предстанут Маркизы. Этого зрелища вы никогда не забудете.

— Мне пока так и не довелось их увидеть, — вздохнул коммандер, — хотя я мечтал об этом с тех самых пор, как прочел «Тайпи» и «Ому» Мелвилла.