За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

и немного серьезнее, фигура – чуть полнее, волосы еще больше потемнели и были уложены по-другому – вместо завивки с боков и сзади собраны в мягкий блестящий кокон, лучше подчеркивавший форму головы.

– Доченька, пойди попроси Петтанса, пусть положит свежий кусочек серы в миску с водой для Осси и нарежет мясо помельче. Можешь дать по два кусочка сахара Забияке и Мулату, потом пойдем гулять.

Опустившись на колени, Джип раздвинула шерсть на собаке и, осматривая экзему, подумала: «Надо вечером втереть побольше лекарства. Ох, голубчик, запах от тебя идет еще тот. Эй, лизать лижи, но только не лицо!»

В калитку вошел мальчишка-разносчик с телеграфа. Джип вскрыла телеграмму с легкой дрожью в сердце, какую всегда ощущала при получении известий, когда Саммерхей бывал в отлучке.

«Задержался. Приеду последним поездом. Завтра не надо на службу. Брайан».

Проводив почтальона, Джип погладила старого пса по голове.

– Хозяин завтра будет дома весь день, Осси. Хозяин – дома!

– Добрый вечер, мэм, – послышался голос с дорожки.

Перед ней остановился старый мошенник Петтанс – ноги еще непослушнее, на физиономии ящера еще больше морщин, во рту – еще меньше зубов, темные глазки стали с поволокой. За конюхом, выставив вперед одну ногу – такая же поза в детстве была любимой у самой Джип, – с серьезным видом ждала маленькая Джип.

– А-а, Петтанс! Мистер Саммерхей завтра весь день будет дома, и мы отправимся на долгую прогулку. Когда будете делать лошадям проминку, загляните в гостиницу на тот случай, если я туда не доберусь, и передайте майору Уинтону, что я жду его на ужин сегодня вечером.

– Хорошо, мэм. Сегодня утром я видел пони для маленькой мисс Джип – мышастая, пятилетка, крепкая, добрый нрав, ходит мелким шагом. «Не пытайся меня водить за нос, – говорю я хозяину. – Я в седле родился. Двадцать фунтов за такую лошадь – ишь чего удумал! Десять, и считай, что тебе повезло!» – «Ну, Петтанс, – говорит он, – с тобой бесполезно рядиться. Пятнадцать!» – «Я добавлю фунт! – говорю. – Одиннадцать! Не нравится – до свиданья!» – «Ах, – говорит он, – ты умеешь сторговать лошадь, Петтанс. Ну, хорошо – двенадцать!» Лошадь, однако, стоит все пятнадцать фунтов, мэм. Майор уже дал добро. Так что, если хотите, она ваша!

Джип взглянула на маленькую дочь: та взволнованно подпрыгнула на месте, но тут же притихла и с чуть приоткрытым ртом уставилась на мать. «Моя ты золотая, – подумала Джип. – Ни за что не станет выпрашивать».

– Хорошо, Петтанс, я ее покупаю.

Старый мошенник пригладил вихор на лбу:

– Да, мэм. Отлично, мэм. Желаю приятно провести вечер, мэм.

Развернувшись на непослушных ногах, ступни которых навечно застыли под прямым углом к голеням, он мысленно ухмыльнулся: «И два фунта мне в карман».

Через десять минут Джип, малышка и старый пес вышли за калитку на вечернюю прогулку, но, против обыкновения, направились не к холмам, а вниз, к реке. Это место у них называлось диким. Там находился участок заброшенной земли – часть фермы, которую они снимали, – состоявший из двух покрытых осокой лугов, разделенных насыпями, где росли дубы и ясени. В углу, где сходились межи, боком стоял старый каменный сарай, заросший плющом до самой провалившейся камышовой крыши. Дикое место жило своей особой жизнью, отделенной от ухоженных полей, выгонов и буковых рощ, туда часто заглядывали звери и птицы, и однажды маленькая Джип видела там двух зайчат. На дубе, сморщенная молодая листва которого еще не давала хорошей тени, куковала кукушка. Они остановились и долго смотрели на серую птицу, пока та не улетела. Птичий щебет, безмятежность, золото и зелень дубов и ясеней, цветы – кукушкины слезки, луговой сердечник, ранункулюс, мерцавший, как звезды, в юной поросли камыша, – наводили на мысли о стоявшем за природными формами, неуловимом духе, о призрачной, блуждающей улыбке жизни, то умиравшей, то снова воскресавшей из мертвых. Когда они подошли ближе к сараю, вокруг них с пронзительными криками начала описывать широкие круги какая-то птица. У нее был длинный клюв и длинные, заостренные на концах крылья. Похоже, ее встревожило присутствие людей. Маленькая Джип сжала руку матери:

– Бедная птичка! Правда, бедная, мам?

– Да, милая, это кроншнеп. С ним что-то неладно. Может, его самочка ранена.

– Что такое «самочка»?

– Другая птичка, с которой он живет.

– Он нас боится. И на других птиц не похож. Он правда настоящая птица? Или с неба прилетел?

– Настоящая, я думаю. Давай подойдем посмотрим, в чем дело.

– Ага.

Они вступили в заросли осоки, кроншнеп продолжал кружить, то пропадая, то снова появляясь из-за деревьев, то и дело издавая резкие крики.

– Мам, мы можем с ним поговорить? – спросила маленькая Джип. – Ведь мы никому не сделаем плохо, правда?

– Конечно, не сделаем, моя милая. Но бедная птица, как мне кажется, слишком дикая. Попробуй, если хочешь. Позови: крон-шнеп, крон-шнеп!

Тонкий голосок маленькой Джип присоединился к птичьему крику и щебету других птах в тенистой вечерней тишине.

– Ой, смотри-ка: он ныряет к самой земле, вон к тому углу. Там у него гнездо! Давай не будем слишком близко подходить, хорошо?

Маленькая Джип шепотом повторила:

– Там у него гнездо.

Они потихоньку вышли за калитку рядом с сараем. Кроншнеп все еще носился вокруг них и кричал.

– Правда хорошо, что его самочка не пострадала, мам?

Джип, поежившись, ответила:

– Да, милая, я очень рада. А теперь пойдем пригласим дедушку на ужин.

Маленькая Джип запрыгала на месте. Они направились к реке.

Уинтон два года снимал комнаты в «Сливочной миске», приезжая так часто, как позволяли дела и увлечения. Он отказывался жить в одном доме с Джип, но желал быть под рукой в нужный момент. В гостинице Уинтон вел простую жизнь – ездил с дочерью верхом, когда Саммерхей уезжал в Лондон, ходил в гости к соседям, курил сигары, строил планы защиты доброго имени взрослой Джип и потакал капризам Джип-маленькой. Для человека, не мыслившего своей жизни без лошадей, момент, когда внучка впервые сядет в седло, был воистину священным. Глядя, как они гуляют, взявшись за руки, Джип думала: «Отец любит ее не меньше меня. Пожалуй, даже больше».

Одинокие вечерние трапезы в гостинице Уинтон считал наказанием и тщательно скрывал свои чувства от дочери, поэтому принял приглашение, не выражая радости, которую испытал. Они поднялись на холм с маленькой Джип посредине, державшейся за руки мамы и деда.

В домике из красного кирпича не было вещей, к которым Джип привыкла в своем лондонском жилище, за исключением пианино. Стены побелены, мебель из старого дуба, вместо настоящих картин – репродукции