Дорога долгая легка - Борис Носик

Сапожников сидел в первом ряду и вспоминал самое первое ее выступление, которое он организовал в клубе домоуправления в Москве, еще в старом доме, когда у них не было своей квартиры: Боже, сколько было тогда волнений, сколько он носился по этажам, собирая свободных стариков и старух, непослушных детей, дружественных соседей и друзей-художников. И вот теперь: весь поэтический бомонд, весь Коктебель — это все равно что московский ЦДЛ… Она была очень хороша сегодня, краснела, смущалась, как девочка, говорила тихо и мило пришепетывала. И это, конечно, очень благородно со стороны Евстафенко, правду говорит Марина: зачем ему быть завистливым, если он сам талантлив.

После вечера, цветов, триумфа и скромной выпивки на терраске, после того, как разошлись гости, они объяснились наконец. Она рассказала ему, какое это было для нее испытание — первый раз в Коктебеле, первый раз среди профессиональных литераторов: она выдержала экзамен, но видит Бог, скольких сил это ей стоило, ведь Глебка был с ней, Глебка и Глебка, ни одной полноценной ночи, бессонница, ребенок, мигрени… Если бы он (она знает его благородство) дал ей сейчас хоть неделю побыть одной, отдохнуть где-нибудь, где угодно, хотя бы в этом самом Коктебеле, хотя, признаться, ей уже стало здесь надоедать, впрочем, может, все-таки лучше здесь, потому что Инга Денисова и Наташа Вершинина уже договорились с директором, что ей предоставят комнатку и питание. Она произносила все эти знаменитые имена запросто, это были ее подружки, и это должно было произвести впечатление: если уж Сапожников не считается с ее мнением, он не может не прислушаться к тому, что говорят они. Нет, почему же он не считается, он считается, он все понимает, он ей сочувствует, и он жалеет ее, потому что он… Она подошла к нему, обняла его за шею и сказала, что она знает, как он любит ее, и никогда не сомневалась ни в его любви, ни в его доброте, ни в том, что он разрешит ей неделю, хотя бы неделю в году побыть одной, отдохнуть по-настоящему, посочинять, наконец, в этой по-настоящему творческой атмосфере. Он прижался губами к ее руке и не сказал ничего из всего, что он готовил так долго, что собирался сказать — что Глебка вовсе не такой тяжелый мальчик, что она отдыхает здесь уже второй месяц, что ему неприятно совпадение, в результате которого она останется с Евстафенко, ровно неделю, до конца его срока… Он ничего не сказал, но она поняла, что ей придется поговорить с ним еще раз, более решительно.

— Ну что ж, — сказала она. — Ну что ж… Воля ваша.

Она, впрочем, не сомневалась в успехе предстоящих переговоров.

Когда же наконец все решилось окончательно, Сапожникову и самому стало легче. Они поехали с Мариной в Феодосию, чтобы обменять билеты, и теперь все было ясно для него. Да, он уедет с Глебкой, а она отдохнет немного, потому что она устала и много перенесла, бедная девочка, и он добавил ей своими подозрениями, метаниями. Она еще не знает про ту страшную ночь, про дачу Роберта… Нет, этого не узнает никто, такое невозможно рассказать женщине, да, пожалуй, и мужчине тоже…

Обменяв билет, они погуляли немного по феодосийским улочкам. Сапожников вспомнил рассказ бородатого толстяка Волошина о том, что здесь в его школьные годы еще было много генуэзских, или, как тут говорили тогда на итальянский манер, «женовесских», фамилий, были итальянские вывески, слышалась итальянская речь, а закончив школу, многие соученики Волошина ехали за дальнейшей ученостью не в Петербург, а в Падую или Геную. Сейчас, глядя на еще уцелевшие кое-где греческие и татарские дома, Сапожников вдруг переставал замечать на них новые вывески «ЖЭК», «Агитпункт», «Снайперская» и «Профсоюзная», с легкостью перемещаясь на старинную портовую улицу… Ощущение этой портовой легкости и праздничности усилилось после того, как они с Мариной съели на улице шашлык; а потом сели в открытом кафе, откуда видны были синяя чаша залива и порт… Корабли уходили в далекий путь. Где-то были Марсель, Константинополь, Багдад.

— Багдад, — сказал Сапожников. — Багдад. Халиф. Базар.

— Бремберг был в Багдаде в командировке, — сказала Марина. — Это было замечательно. Его два приятеля из посольства предоставили ему машину, и он целый день гонял на машине… Даже на двух машинах. На синем «фиате» и голубом «фиате»…

Сапожников не слушал, что говорит Марина, он глядел на нее. Она была хороша в этом стареньком белом платьице, все так же хороша, лучше всех женщин… Багдад, думал он, Константинополь, целый свет без конца и края, без границ и берегов… И вдруг он почувствовал, впервые почувствовал, что свет ему не по плечу, не по силам — все эти хлопоты, унижения, тяжесть перемен и ответственности. Он почувствовал, что он недостаточно молод для этого, недостаточно подвижен. Да и что там будет нового? Он уже видел Хиву. Видел Бухару. Ну, Багдад… Он увидит еще одну пустыню и еще одно море. А городов он не любит. Нет, нет, не по вам и не по вкусу. Сапожников глотнул холодной газированной воды из стакана, набрал мороженого в ложечку и пожалел, что так быстро в этой сладости потонул горелый привкус шашлыка, исчез горький привкус его беды. Потом он вспомнил чьи-то стихи:

Здесь можно плыть до Смирны и Багдада,

Но трудно плыть… А звезды всюду те же.

У него не возникло никаких ассоциаций. С тех пор как маленький психоневролог вовлек их в эту дьявольскую игру со временем, они здесь словно перестали смотреть на часы и календари. Они перестали вспоминать. Может, поэтому его не потревожила мысль о том, что ровно полвека назад в этой самой кофейне (вероятно, не имевшей тогда гордой вывески «Отдых») сидел маленький, горбоносый, тщедушный и самоуверенно сильный человечек. Он сочинил эти слова о том, что звезды всюду те же. Он думал о равнодушии неба, которое над нами. И правда ведь, должен был пройти еще добрый десяток лет, а то и полтора десятка, чтобы он раскаялся в этих словах, когда звезды посыпались градом и небо показалось ему с овчинку. Но что нам чужой опыт и чужие страдания?

— Представляешь: день на синем «фиате», а день на голубом? — сказала Марина.

— Да, да, синий, голубой… Кок — это синий. Или голубой. Коктебель. У синих скал…

В садике возле кактусов Денисов читал «Новое время». Кремнев, наблюдая за ним из глубины своей террасы, глодал черешню.

«Что он там вычитывает? — думал Кремнев лениво и отважно. — Все-таки он кретин, что ни говори…»

— Нет, что ни говори… — громко сказал Денисов. — Капиталисты наглеют с каждым днем. Акции нефтяной компании «Шелл» выросли на полтора процента. В то же время жизненный уровень в Америке опять упал.

«Кого он это просвещает?» — подумал Кремнев, и почти тотчас за стенкой, на денисовской веранде, раздался гнусавый и бойкий голос жены Денисова:

— Тебе бы их уровень, идиот! Мне бы не пришлось перед спекулянткой из-за курточки увиваться. И одалживать бы не бегала…

«Довольно разумные возражения, — подумал Кремнев. — Только отчего ж она его так… Все-таки главный редактор, член редколлегии, кажется, даже член коллегии…»

Денисов не ответил. Вероятно, он привык к такому ведению дискуссии. Он спрятался за «Новое время» — там были приятные ему откровения, там была привычная информация, там были авторы, выступавшие вместе с ним в одной шеренге борцов за лучшее распределение благ на земле. Их, как и его, возмущали новые происки, новые сговоры, чужие сверхприбыли и чужая монополия, они выступали за свободу слова для Греции, за свободу собраний для Португалии, за легальное существование многопартийной системы в Чили, против повышения цен на масло в Южно-Африканском Союзе… Суровые домашние невзгоды не могли заставить Денисова предать дело, которому он так честно служил всю свою жизнь. Тем более что дело это продолжало свое победоносное шествие по земле — вот уже и кубинский негр, и китайский кули, и палестинский партизан… С кули, впрочем, дело обстояло сейчас сложно, а партизаны, пожалуй, иногда хватали за край, совершая подвиги столь страшные, что при общей их правильной линии это не могло не встревожить мировую общественность, которая, впрочем, понимает, что иначе эти бедные люди, и так далее…