Путеводитель потерянных. Документальный роман - Елена Григорьевна Макарова

Цви поставил на стол кувшин с апельсиновым соком.

— Мы выжили, втроем, — сказал Цви, разливая сок по стаканам. — Редкий случай. За это стоит выпить. Спиртное мы не потребляем, придется чокнуться этим.

Чокнулись.

— Нашу семью записали в швейцарский транспорт, слышала о таком?

— Слышала. Но не от тебя. Расскажи.

— В конце января 1945 года Совет еврейских старейшин объявил набор — тысяча двести евреев едут в Швейцарию. Это была афера Гиммлера. И Эйхмана. Кстати, от него я получил под зад коленом за то, что стоял у него на дороге. Эйхман уничтожил миллионы евреев, а я отделался персональным пинком.

— Везунчик!

— Судя по всему, так и есть. Перед отправкой нам велели снять с себя желтые звезды. Все испугались: как на такое отважиться? Тогда на нас стали кричать. И люди послушались, стали срывать звезды с одежды. Ничего не случилось. Никого не убили. Пятого февраля мы выехали. В дороге не разрешали открывать окно, но кормили прилично. Как я потом вычитал из книг, Гиммлер предложил Красному Кресту сделку: за каждого из нас Германия получила товары на сумму тысячу долларов. Представь, одна лишь наша семья подарила рейху товаров на три тысячи долларов. Не хило!

За обогащение рейха мы съели по ватрушке, которые испекла жена Цви по болгарскому рецепту.

— У нее славянские корни. Кстати, у нее был альбом со старинными фотографиями, так ее дед восседает там с русским царем, с тем, которого убили большевики вместе со всей семьей.

— А почему «был»?

— Мы все передали кибуцному архиву. Не знаю, что делают большие музеи, но, если бы я был куратором, а не работником кибуцной фабрики по производству медицинских товаров, я бы каждый год устраивал по выставке. Вот, например, там хранятся фотографии моей семьи. Это целая экспозиция!

Первый экспонат — набожная бабушка Анна с дедушкой Куртом. Тот был типичным австро-венгром: любил пиво, свинину и Франца Иосифа. При этом они вырастили четверых детей и прожили жизнь во взаимной любви и согласии. И вот они попали в Терезин. Бабушка умерла через пару месяцев, дедушка вслед за ней. Скажешь: «Ну и что? Они же были старыми!» А что, старый человек должен умирать с голоду на завшивленном матрасе? Валяться голым на погребальном возу? Быть сожженным в лагерном крематории вопреки еврейскому закону о погребении? За то, что ел свинину? Но бабушка-то не ела…

Так вот, в ноябре 1944 года меня вызвали и велели приготовиться к секретной акции за пределами гетто, а именно ликвидации останков из крематория. Пепел содержался в картонных коробках величиной примерно двадцать на двадцать сантиметров, каждая была подписана: номер, имя, даты рождения, депортации и смерти. Тысячи коробок. Их надлежало погрузить на грузовик и вывезти к реке Егер. Там нас поставили на конвейер, мы должны были открывать коробки и высыпать из них пепел в воду. Не помню, куда девали сами коробки. Вообще все это походило на страшный сон, и я бы, наверное, по сегодняшний день считал, что мне это приснилось, если бы не одно обстоятельство. В моих руках очутилась коробка бабушки Анны. Я остолбенел, я не мог ее открыть, не мог высыпать ее прах в воду. Меня стали подгонять, и я бросил коробку в воду. Никто не заметил. Через какое-то время пришла очередь дедушки Курта. Видимо, из‐за того, что он умер раньше бабушки, их коробки не стояли рядом. Что делать? И тут в памяти пронеслась одна история — в 1933 году дедушку посадили в тюрьму в Ораниенбауме. Ему было семьдесят два года, а по тогдашним законам тюремному заключению подлежали лица в возрасте до семидесяти лет. Мама устроила скандал в полиции: «Где это видано, чтобы немцы нарушали законы?!» И деда выпустили. Набравшись духу, я выбросил дедушку в воду вместе с коробкой. Обошлось. Потом я переживал, что они уплыли порознь и в бурливой реке не найдут друг друга.

Первый экспонат готов.

Теперь отец. Он был единственным евреем-портным, имеющим звание мастера. Портной высшей квалификации. Он организовал ремесленное училище для еврейских подростков-правонарушителей, дабы они не смешивались с прочими правонарушителями, и учил их портновскому ремеслу. «Что же мы будем без тебя делать?!» — возмутился глава еврейской общины Берлина, когда отец сообщил ему, что подал на визу в Шанхай. Отец остался. И так мы попали не в Шанхай, а в Терезин.

Об этом курорте родители не имели ни малейшего представления, но знали, что деньги помогают везде, и папа зашил их в свое пальто. В шлойске, там, где шмонают новоприбывших, отцу велели сдать деньги добровольно, пригрозили тюрьмой. В Терезине, чтобы ты знала, была внутренняя тюрьма, откуда сурово провинившихся отправляли в Малую Крепость, а средне провинившихся вносили в список ближайшего транспорта на восток. Папа спокойно снял с себя пальто и сказал: «Ищите! Найдете — будут ваши». Они разрезали пальто на куски, прощупали все швы и, ничего не обнаружив, швырнули тряпье ему в лицо; отец взял его и ушел. С деньгами. Все же он был портным высшей квалификации.

За окном темнело. Цви принес тарелку с крупным лиловым инжиром.

— Утренний урожай, угощайся! А я расскажу тебе, как меня спасла сказка братьев Гримм. В декабре сорок четвертого, если мне не изменяет память, я увидел, как нацисты жгут бумаги. Их было шестеро. Они заметили меня и вынули пистолеты. И тут я вспомнил, как в сказке кролик зигзагами убегал от преследователей. Я стал петлять и ушел от пуль.

Ты знаешь, что я нашел себя в нацистском пропагандистском фильме? Во время представления детской оперы «Брундибар» я сижу в первых рядах. По блату. Поскольку я иногда играл в опере на губной гармошке. Да, я еще был одним из тех детей, кому велено было говорить: «Мы не хотим шоколада, не хотим сардин». Но в фильме этого нет.

А теперь скажи, зачем тебе все это? Ты же из России, там своих историй пруд пруди. В нашем кибуце много выходцев из России, но еще той, старой закваски, я в детстве слушал захватывающие рассказы белогвардейцев… Хорошо, сегодня ты послушаешь меня, завтра еще кого-то, а что с этим дальше делать? Каков конечный продукт?

В голосе Цви звучало родительское беспокойство. Что бы такое сказать в ответ? Главное — не умничать, тем более на иврите. Как многие, пережившие катастрофу, Цви обзавелся обширным семейством — лицами детей и внуков был облеплен весь холодильник.

— Например, документальный фильм… Однажды во время съемок фильма про кабаре в гетто Вера Лишкова сыграла на губной гармошке, которая спасла ей жизнь в Освенциме.

Цви тотчас принес свою:

— Такая?

— Нет. У Веры была маленькая, с мизинец величиной.

Цви приготовился играть, но я его зачем-то остановила. Зачем? Потому что не досказала историю.

— Так вот, в Терезине в Веру был влюблен некий Йожка. Перед депортацией он подарил ей свою любимую губную гармошку, и она научилась на ней играть. Потом и она оказалась в Освенциме. Во время селекции Менгеле заметил, что Вера что-то сжимает в руке. Завидев губную гармошку, повелел: «Играй!» Она сыграла, и Менгеле не отправил ее в газ.