О массовых празднествах, эстраде, цирке - Анатолий Васильевич Луначарский

часто проявляющей до крайности испорченный вкус публикой блистательных зал буржуазного Парижа.

Программа показывает, какой огромный шаг вперед сделала за последние годы в Париже пролетарская культура. Я хорошо помню то время, когда на пролетарские юбилеи и праздники приглашались зауряднейшие и скабрезные артисты кафешантанов. Поэты, подобные Леге, распевавшему уже и тогда свое «Красное солнце» и пр., были редкостным исключением. Теперь же программа, при несомненной художественности, с начала до конца носит идейный характер.

Дружно и стройно играет рабочая «Гармония» «Bataille syndicaliste», духовой оркестр в 70 человек. Не менее дружно исполнил хор «Триумфальную песню» Гюго под управлением автора музыки к ней Дуайена, создавшего интересное, хотя несколько растянутое сочетание мелодий. Поют романсы Сен-Жоржа де Бугелье с музыкой Казадезю и арии Брюно на слова Золя, потом прелестные крестьянские песенки Вандеи. Князь-шансонье Ксавье Привас, посвятивший вместе со своей женой Франсиной Лоре-Привас свою жизнь музыкальному воспитанию масс, с присущей ему тонкостью исполняет ряд трогательных своих романсов, которые он творит как поэт и музыкант. Несколько аффектированный, но красивый и сочный даже в своей вульгарности Герар исполняет свою «Революцию», причем вся зала с восторгом подхватывает такой простой и величавый припев. Очень интересен поэт-шансонье Дублие, умеющий делать художественные, даже чисто злободневные куплеты.

Словом, все, включая произнесенную с большим митинговым мастерством речь Гюго, уместно, артистично и содержательно. После двенадцати часов публика, не щадя легких почтенной «Гармонии», кружится в вальсах и польках. Неприличные «танго» и т. п. из-за океана привезенные бальные гадости, к счастью, не очень прививаются к пролетариату. Несколько раз гремит «Интернационал», причем к хору присоединяются все, даже многие дети.

1913 г.

Жеган Риктюс*

Лет пятнадцать тому назад рабочие праздники и вечеринки не отличались еще той относительной артистичностью и тем заметным стремлением к рабочей самобытности, отпечаток которых лежит на таких торжествах, как прошлогодний юбилей «Bataille syndicaliste»1, или «Праздник ста избранников», устроенный социалистами 12 июля под Парижем.

В те времена вечеринки эти украшались в большинстве случаев весьма вульгарными кафешантанными куплетами и танцами первых попавшихся дешевых артистов.

Единственным исключением являлись некоторые шансонье; Марсель Леге уже тогда был староват и начинал терять голос, но вносил романтически-сентиментально-социалистическую ноту, глухим басом провозглашая свои популярные «Красное солнце» и «Пушки Вальми».

Но вот как-то раз на таком празднестве, которые я тем не менее посещал в то время ради речей Геда, Жореса и других, неизменно на них выступавших, предстал перед публикой весьма бледный и изнуренный на вид человек с застегнутым до подбородка сюртуком и грустными глазами. Он стал декламировать негромко, так что не все было слышно в небольшой зале, стихотворения, преисполненные крайней горечи. Мне не легко было понять его, ибо написано это было на чистом парижском арго, которым я в то время нисколько не владел.

Но общий смысл был понятен: поэт издевался над теми, кто, описывая слезы нищеты и муки голода, нажил себе лавры и дома. Со всем гневом подведенного живота, с желчным смехом полуживого обитателя мансард он обрушивался на Жана Ришпена, в то время, кстати сказать, еще не академика, не националиста, не автора тошнотворно прислужнических и прикровенно двусмысленных пьес вроде «Танго». Эти стихотворения я прочел позднее в виде предисловия к «Монологам бедняка» уже знаменитого теперь Жегана Риктюса.

Итак, то был он.

Что же сделалось за эти пятнадцать лет с бледным протестантом, кандидатом в поэты «истинно народные», не желающим быть разобщенным с страданиями и чувствованиями [народа]? По своей ли воле или по воле судьбы Жеган Риктюс действительно оказался первым поэтом низов Парижа, и даже громкая слава, которой он сейчас пользуется, не заставила его на серьезное расстояние отойти от вскормившей его среды.

Жеган Риктюс остался поэтом на арго. Один только Франсуа Виллон[17] не только сравним с ним, но доминирует над ним. С тех же пор не было поэта, который умел бы с такой яркостью и с такой нежностью, с такой виртуозностью в грязном ругательстве и такой нежной напевностью в наивной грусти, в голодной мечте – пользоваться живописным, канальским, метким, разнообразным, пошлым и гениальным наречием парижских voyons[18].

Так же точно и все содержание своей поэзии Риктюс посвятил исключительно лирике и этике парижского дна. Беднейшая и грязнейшая часть рабочего класса, преступники, проститутки, нищие – вот его герои. Наконец, и внешне в своей жизни Риктюс в отличие от господ Ришпенов остался близким «черни». Издал он за двадцать почти лет своей литературной деятельности крайне мало, две-три брошюры и только два тома своих стихотворений. Но каждый из этих томов зато представляет собою выдающееся произведение современной литературы.

<…> Широкая известность не сделала Риктюсу положения, не снабдила его капитальцем. Оба тома – вышедшие лет шесть тому назад «Монологи бедняка» и месяца два тому назад «Народное сердце» – хотя и расходятся недурно, не могут, конечно, прокормить своего автора. Риктюс зарабатывает, главным образом, тем, что выступает как декламатор. Большой, несколько грузный, обросший бородой, все с теми же грустными глазами, он читает свои стихи без всяких прикрас, монотонно, глухо. Но эта чрезмерная даже простота исполнения делает их еще более жалящими сердце. Было время, когда Риктюса часто приглашали в модные кабаре. Это время прошло. То ли автору это надоело, то ли кабатчики стали бойкотировать его, но сейчас он живет почти отшельником. И замечательно, что всегда, почти по первому призыву, он готов приехать на любой рабочий праздник и выступить, хотя бы даром. Несколько раз на русских эмигрантских вечерах появлялся Риктюс.

Первый том произведений Риктюса целиком лиричен. Этот изнывающий от голода и от жажды женской любви, от жажды справедливости бродяга, так великолепно переданный во всех своих позах карандашом иллюстрировавшего эту книгу высокоталантливого друга Риктюса – Стейнлейна, – это сам поэт. Это он останавливается со скрежетом зубовным перед ярко освещенными окнами магазинов. Это он падает на скамью бульвара и в полусне видит перед собою кошмары прошлого и будущего. Это он встречает такого же бледного, загнанного, как он сам, Христа и ведет с ним длинную беседу, полную жалоб, упреков и сострадания, беседу двух одинаково добрых, несчастных и отринутых существ. Это он в предсмертной уже мечте, в каком-то бреду мечтает о женщине, которая пришла наконец прижать его к своей мягкой и теплой груди и дать ему одновременно ласку материнскую, ласку любовницы и спокойствие сна глубокого, как сама смерть. Непередаваемо, как поет арго под руками своего мастера. Тривиальный до ужаса, хлещущий, зловонный, гнилой, наглый, хохочущий,