Восемь бусин на тонкой ниточке - Елена Михалкова

– Но у нее будет ребенок, – напомнил Матвей. – Чем не утешение?

– Для нее – нет. Она вся поглощена одним человеком. Как кувшин, до краев наполненный водой: больше туда не поместится ни капли. А вылить воду нельзя. Ты все еще думаешь, что ее стоило бы закрыть в камере? Она сама себе тюремщик, Матвей. Страшный тюремщик, безжалостный. Помнишь, у Куприна: «Ибо крепка, как смерть, любовь, и стрелы ее – стрелы огненные»…

«Ибо крепка, как смерть, любовь»… Первый раз за все это время в Матвее зародилось подобие сочувствия к женщине, убившей его друга. Он ясно осознал, что теперь ей предстоит жить в темноте, зная, что света больше не будет.

Нюта зашла в больничный корпус, и зеленая дверь закрылась за ней.

Неделю спустя

Июнь, оглушивший их двумя холодными днями, спохватился и обрушил на Зотово и его окрестности звенящую летнюю жару. Коровкины уехали, а Маша с Матвеем остались – почти на неделю.

Марфа делала вид, что ничего не замечает, улыбалась в пространство загадочной улыбкой и пряталась от них, когда Матвей звал ее поехать на реку.

– Жарко! – говорила Марфа. – Езжайте одни!

Они сажали в машину Тявку и мчались, подпрыгивая, по пыльной дороге. Тявка гавкала, Маша хохотала, Матвей смотрел на нее и улыбался. Лицо его смягчалось.

После всего, что случилось, им было немного стыдно за свое счастье. Иннокентий так и не пришел в себя после инсульта. Нюта неотлучно находилась при нем.

Но Матвей с Машей вспоминали о них только тогда, когда об этом заговаривала Марфа. А все остальное время были преступно, эгоистично счастливы.

В последний день Матвей повез Машу в небольшой городок по соседству, где они бродили четыре часа, разглядывая старинные деревянные церквушки и коз, гулявших по узким улочкам с самоуверенностью кошек.

Домой вернулись еще засветло. Маше нужно было собрать вещи и хорошенько выспаться.

Маша ждала хотя бы подобия серьезного разговора. Но когда он состоялся, все прошло не так, как ей представлялось. Гораздо короче.

Матвей вышел из машины, положил ладони на пыльную крышу и дождался, пока Маша посмотрит на него.

– Ты ведь не переедешь в Питер? – спросил он.

Спросил с легкой заинтересованностью, так, словно ожидал, что она подтвердит его уверенность.

– Нет, – сказала Маша. – Не перееду.

– Можно узнать, почему?

– У меня в Москве работа. И вся моя жизнь. Которая, в основном, состоит из работы.

Олейников помолчал. Потом сказал:

– О’кей. Я понял.

И они пошли в дом, а навстречу им побежала радостная Тявка, погавкивая для порядка.

На другое утро Маша уехала в Москву.

В предпоследний день лета Матвей остался дома, разрешив себе в кои-то веки ничего не делать. Два с половиной месяца он вел себя как законченный трудоголик, каким, в сущности, и являлся. Но сегодня с утра то ли солнце светило по-особенному, то ли ветер переменился, но только Олейников почувствовал, что стоит остановиться хотя бы на день.

Он позвонил домработнице и попросил не приходить. Ему нравились редкие «безлюдные» дни, когда он мог позволить себе остаться совершенно один.

Его накрыло через пару часов, когда он ел помидорный салат. Обычный помидорный салат: четыре ярко-алых помидора, покромсанных как бог на душу положит, одна луковица колечками, соль и много сметаны. И вдруг он понял, что если сейчас же, немедленно, сию же секунду не позвонит ей и не услышит ее голос, то с ним случится что-нибудь… Может быть, взорвется салатница, или все недоеденные луковые кольца вспыхнут белым огнем и спалят дом, или он сам остолбенеет и рассыплется. А скорее всего – все исчезнет навсегда: и салатница с помидорами, и стол, и комната, и весь летний солнечный день с кузнечиками, невесть откуда взявшимися посреди города в предпоследний день лета.

У него заложило уши. Получается, тогда, в июне, на краю ямы, его озарение оказалось верным.

Матвей встал, очень спокойно отодвинул тарелку, взял с подоконника телефон и набрал ее номер.

– Алло? – после второго гудка спросила Маша и удивленно, и радостно, и чуть настороженно.

– Ты занята?

– Да, немного. Что-то случилось?

– Я тебя люблю.

В телефоне повисло молчание – ее молчание. Он стоял, по-прежнему очень спокойный, и слышал, как в трубке на заднем плане играет скрипка, кто-то негромко бубнит, не переставая, а рядом с ним в кухне что-то стучит. Он даже огляделся, пытаясь понять, что это за громкий ритмичный стук, но ничего не обнаружил.

Маша продолжала молчать, и тогда Матвей сказал почти весело, чувствуя себя просто поразительно счастливым и свободным:

– Я тебя очень люблю. Я всего лишь хотел тебя услышать. Ты можешь ничего не говорить, если не хочешь.

– Я тебя тоже.

– Что «тоже»?

– Хотела… услышать… Подожди.

Звук шагов, хлопанье двери – голоса людей и скрипки стихли.

– Спряталась? – спросил он. – Ушла от всех? Могла бы и не уходить, слушать там. Я за тобой приеду, заберу тебя, и мы будем жить долго и счастливо. Поняла?

– Почему ты…

Он не дал ей договорить.

– Потому что я тебя люблю.

– Як тебе не поеду! – торопливо сказала она. – Я ненавижу Питер! Я там простужаюсь и болею.

– Хорошо, – согласился он. – Значит, я к тебе перееду.

– То есть… как?

– Просто. Вещи соберу и перееду.

– У тебя дело! Бизнес!

– Маш… – ласково сказал он, – не забивай себе голову ерундой. Все, я пошел, у меня сейчас помидорный салат нагреется.

– Какой еще помидорный салат? – Она всхлипнула, и он удивился: она что, плачет?

– Который я люблю. Четыре помидора, одна луковица, немного соли и много сметаны. Запоминай, будешь мне готовить по выходным. Договорились?

Она молчала так долго, что он уже подумал, будто их незаметно разъединили. А потом вдруг сказала:

– Договорились.

Хлопнула дверь, раздраженно заговорил совсем рядом пронзительный женский голос, и в следующую секунду трубку повесили.

Ему показалось, что стук стал быстрее, и тогда он догадался приложить руку к груди. Из-под кожи ударило так, что он вздрогнул.

И тут же рассмеялся. Испугаться собственного сердца – это, скорее, было в ее духе.

Впрочем, не догадаться, что это именно оно, – вполне в его.

Матвей подошел к окну, распахнул створки настежь.

Предпоследний день августа над городом набирал силу, и казалось, что лето никогда не кончится.