Когда воскреснет Россия? - Василий Белов

Там простой шум ветра, треск поленьев в печи, шорох дождика, плеск озерной воды, шелест осинок — все ненавязчиво, сдержанно, не говоря уж о ласточкином чириканье. Там, в тишине можно поставить и пластинку с записью Глинки, Чайковского, Моцарта. Или прекрасного церковного пения. Какая это радость для человека! Только прежде чем очнуться душой, сдери с себя чешую равнодушия к людям. Примирись сам с собою. Разберись, отчего так яростен, так неспокоен становишься, когда слышишь все это вместе с оскорблениями в адрес твоей родины. Твердят и твердят, например, о рабстве. Русские, дескать, рабы! Но ведь ни один демократ не скажет о разнице между рабом страстей и рабом Божиим. Враги России как бы нарочно не замечают эту разницу. Они сами рабы, рабы дьявола. А может, и сам ты служишь ему же, когда так страстно обличаешь врагов России, или когда негодуешь по поводу клеветы на русских, или когда впадаешь в уныние от непонимания родных и близких, или когда сердишься на то, что твой собеседник до сих пор не прочел Льва Тихомирова? «Не знаю, не знаю!» — говорю я в отчаянии. Знаю только, что «Независимая газета» сильно зависит от банкира Березовского. Знаю, что бесы телевидения бесстыдно лгут, что «Российское радио» никакое не российское, что в журнале «Россия» России нет.

«Георгий Победоносец за демократию», — вещает обложка журнала, где помещена фотография народной скульптуры. Копье св. Георгия поражает не змия. Оно устремлено на обрывок колючей проволоки. Не поленились, нашли скульптуру, скрутили пассатижами лагерный символ, а ведь сами же и были авторами, создателями лагерей! Сфотографировали, поместили на глянцевой обложке и пустили в ход по Руси вместе со всякими «мегаполисами».

Ни совести, ни стыда. Цинизм. Ложь. Разврат. Сплошь педерасты и проститутки. Фамильярность со слушателем и снова разврат. Таковы, за немногими исключениями, атрибуты современного радио, кино, печати и телевидения.

И вдруг вся эта мерзость пошла немножко на убыль: близятся, видимо, какие-то выборы. Не какие-то, а президентские. Кто сделал Россию беспомощной ко всем европейским политико-государственным вирусам? Кто автор всех наших расколов, начиная с Никона и кончая расколом нынешним? Верующие русские знают кто. Поэтому их так и преследуют. Знают они почти все и про нынешние «реформы», знают, почему власть ввела в России чужую валюту, отменив слово «копейка», почему ЦРУ в Киеве и в Москве чувствует себя как дома. Знают, почему украинские бывшие коммунисты вприпрыжку бегут в сторону НАТО. Подсчитывал ли кто-нибудь, сколько у президентов СНГ одних американских советников? Выборы и то с помощью чужих денег и чужих шпионов. Диву даешься, с какой нахальной самоуверенностью западные весьма многочисленные экономисты, побросав свои домашние дела, ринулись в Россию учить русских, что хорошо, что плохо. Удивляет восторг доморощенных демократов, с коим вещают они об успехах смертельных «реформ». Еда чужая. В Москве она чужая на две трети, в Вологде, может быть, на четверть. Язык, алфавит на улицах Москвы не русский — чужой! Ведущие на ТВ — чужие. Они говорят о России и о Москве в третьем лице. Прогнозированная и во всем нормированная жизнь: хлеб, вернее, денежки — по норме (иногда человек и совсем без хлеба). История (русская) — тоже по норме, можно доказать с документом в руках. Музыка русская по строгой норме, живопись — все нормировано! Одним мерзости вроде порнографии да еще бутылки со своим, а больше зарубежным пойлом — сколько хочешь! Двадцать второго июня, может быть, самый печальный для Родины в двадцатом веке день. А «Российское радио» хвастается какими-то фестивалями и карнавалами. Есть ли предел этому отвратительнейшему нахальству, наглости, наконец, очевидной глупости поведения? Они же не думают и о собственном будущем…

* * *

Судно движется довольно споро, но Валаам приближается к нам сдержанно, с неспешным достоинством. Колокольня Преображенского собора уже господствует на островной горизонтали в золотистой озерной дымке. Вскоре я перестану обзывать Ладогу озером, а Валаам островом. А пока мое географическое невежество не позволяет говорить о Ладоге как о море, о Валааме — как о гранитном содружестве множества островов…

Почему бы не возвратить слову «архипелаг» его первоначальное значение? Оно похищено у нашего языка прихотливой судьбой родины, вернее, литературными изысками на тему об этой судьбе. Валаамский архипелаг не избежал новейшего, суженного значения слова «архипелаг». Моей душе ближе первоначальное значение.

Итак, не озеро, а море, не остров, а целый архипелаг, созданный Творцом как бы нарочно для России. Судьба Валаама — судьба России. Около пятидесяти островов, бесчисленные заливы, протоки, бухточки, живописные леса, суровые скалы. Преображенные человеком заводи и протоки, дороги в дебрях. Множество скитов, прекрасных православных церквей, убогих монашеских келий среди скал и лесов. То разрушаемых бесовскими силами, то снова чудесным образом являемых миру. И так длится много-много веков…

Говорят, что сюда ступал ногой апостол Андрей. С тех пор не стихала здесь борьба духа с «лукавством мира сего», не прерывалась тяжба пламенной веры с аферизмом, как называл Александр Пушкин холодную рациональную мысль. Даже каменные лбы Ладоги отнюдь не безмолвствуют, напоминая об этой вековечной борьбе, а что сказать о православных скитах?

Но вот золотая главка неподражаемого горностаевского творения сверкнула совсем близко. Никольский скит торжественно проплывает рядом. Теплоход, приглушив свои дизели, входит в монастырскую бухту и тихо причаливает. Паломники, туристы, местные жители сходят на берег и как-то сразу рассасываются, исчезают. Мы с Витей подымаемся по довольно крутому спуску вверх, к монастырским воротам. Терпеливо ждем, когда появится кто-либо из тех монахов, которые занимаются приезжими: беседуют, сортируют, устраивают в гостиницу. Я представился отцу Гурию, подал записку от настоятеля; он, не рассуждая, поспешно повел нас прямиком в трапезную. Затем монастырский «комендант» Григорий так же поспешно устраивает нас в гостиницу. Небольшая келья с дровами и печкой, опрятная кровать, чайник, стол и ведро с водой. Прекрасно, мне больше ничего и не надо! (Витю, моего спутника, поместили в общежитие.)

Что может быть лучше одиночества на Валааме, в теплую, почти осеннюю пору, в тишине и при солнышке, когда у тебя есть время одуматься, что-то прочесть, что-то записать, благоговейно припомнить что-то самое главное и давно позабытое?

Первым моим желанием было затопить печь, что я и сделал. Когда она протопилась, я закрыл трубу и отправился в лес. Ориентируясь на синюю бухту, чтобы не заплутаться, пошел по дороге, свернул на тропу. Вода, лес и скалы. Тихо, тепло. Коровы пасутся. Под ногами в траве черника, даже поздняя августовская земляника. Суета и сердечное смятение не тотчас от меня отступились, не сразу исчезли тревоги, и не в тот же миг посетили меня благие мысли. Нет, душевная ржавчина отпадала на Валааме по малым частям, не за один день. Я углубился в лес, долго искал, где присесть. Сменил три места, мне не сиделось. Какие запахи, какие звуки и какие пейзажи обступали меня! Воздух, насыщенный озоном, пахнущий сосновой иглой, совсем сморил. Но, улегшись в траву, я не сумел подремать. Черничная полянка и придорожная земляника напоминали далекую, запредельную пору детства. Высокие сосны, замшелые камни и пни, прихотливые дорожки и тропы. И ягоды. И синие спокойные воды в заливе. Я очнулся от густого звука — от удара монастырского колокола.