Светка - астральное тело - Галина Шергова

Однако Доронин тут как тут: Федор Иванович, в упомянутых стихах дальше, как вы, полагаю, тоже помните, о простоте сказано: «Она всего нужнее людям, но сложное – понятней им».

Разговор не был исполнен покорности собеседника, но, когда оппонентом была личность творческая, Швачкину такой ход беседы даже импонировал:

– Правы, абсолютно правы. Но это применительно к сложности. А сложность и вымученная путаница не суть адекваты. В цитируемых вами стихах речь идет о естественности, которая обязана своим возникновением непостижимой, почти иррациональной стихии таланта. Когда я не понимаю, как родилась у кого-то простейшая, но гипнотически действующая строчка или кадр, тогда ощущаю – искусство, искусство. Как? Откуда? Единственные слова в единственном порядке. Будто рождено не поиском, а непроизвольно.

– Или произвольно, – вдруг засмеялся Доронин. – Что одно и то же. Не обращали, между прочим, внимания: почему это «произвольно» и «непроизвольно» не наоборот, а одно и то же?

Федор Иванович был уже готов пуститься в лингвистический анализ, но увидел, что Доронин, как бы заскучав, отключился и снова взялся крутить ус.

С последней попыткой прощупать насыщенную опасностью температуру кабинетной атмосферы всунулся Соловых, но уже робко, искательно, на всякий случай:

– Что-то вы сегодня больно грозны, Федор Иванович.

– Да помилуйте, – примирительно сказал Швачкин, – какой я Грозный, – я – смиренный. Как тезка Федор Иоаннович.

– То-то каждой фразой вопрошаете: «Я царь или не царь?» – не удержался Денис.

– Царь, – сказал Швачкин, глядя не на него, а на Соловых, – царь. И вам престола завещать не собираюсь. Идите.

Глядя в спину удаляющегося к дверям Доронина, Федор Иванович видел, как у того сильной дрожью молодого жеребца дернулись плечи.

«Нет, лечь костьми, а зарубить. Лечь костьми».

– Соедините с Шереметьевым, – сказал Швачкин секретарше в телефонную трубку. Через минуту Анастасия Михайловна откликнулась: «Максим Максимович у телефона, Федор Иванович».

Не здороваясь, не называясь, как он это обычно делал в минуты раздражения, Швачкин начал с места в карьер:

– Не вижу тезисов доклада для научно-практической конференции. Вы занимаетесь подготовкой или опять погружены в личное творчество?

Шереметьев, испуганно притихнул на другом конце провода, хотел было начать оправдываться, но отвращение к самому себе, настигшее его за чтением верстки, снова заломило виски, и он ответил мрачно, неприязненно:

– Да, я читал верстку своей книги. Планом займусь завтра. Время еще есть.

– Так ведь все ваше время можно сделать свободным для версток, сверок и прочего. Зачем же загружать вас институтскими обязанностями? Вы нужны изящной словесности, а институт без вас не рухнет, – Швачкин бросил трубку.

Так. И этот хвост поднял. Значит, знает. Все уже знают. «Я царь или не царь?» – говоришь. Царь. Пока что царь.

Напомним: Федор Иванович, как было сказано, не знавший ни чувственного, ни духовного состояния любви, кабинет свой, пожалуй, даже любил.

И, кроме отмеченных нами в свое время причин, для данного чувства существовал еще один побудительный мотив. Само слово «любовь» было для Швачкина лишь элементом в знаковой системе обозначения понятий. Так же, как слова «честь», «достоинство», «самоотречение», «верность», «убеждение» и прочие иероглифы литературного лексикона. Он искренне не верил в то, что знаки эти могут быть в человеке, как он про себя выражался, конгениальны состоянию духовному или интеллектуальному.

Вы вправе спросить: какая тут связь с кабинетом? Прямая. В кабинете Федор Иванович постоянно наблюдал, как люди, произнося означенные слова (а какая проблематика культуры без них мыслима?), личным поведением своим неизбежно превращали понятия лишь в знаковую систему. И Швачкин не уставал удовлетворенно отмечать: он не исключение, все одинаковы, все делают вид, что способны испытывать чувства, ставшие давным-давно достоянием художественной словесности.

От себя добавим: в институте, конечно, работали и люди иной духовной конструкции. А при желании, приглядевшись к сотрудникам института, можно было с определенностью установить, что не так уж тотальна была швачкинская власть над душами и характерами людей. Более того, сам Федор Иванович замечал, что многих, особенно молодых, отличает то, что он именовал для себя «шереметьевством раннего периода». Независимость их суждений и поведения и впрямь адресовали память к давнему экзамену, на котором встретились Швачкин и Шереметьев.

Однако самым неприятным было то, что и среди заведующих секторами (хоть эти-то должности Швачкин старался предоставлять только тем, кто мог безропотно встать под монаршью руку Федора Ивановича) стали появляться люди, молодых бунтарей поддерживающие и поощряющие. Вот ведь возник Кучинский.

Кучинский, Кучинский… Откуда его черт принес? Может подослали? Да, похоже, через него подкоп идет. Кто же за ним-то? С чего бы вдруг Кучинскому такую смелость являть?

Однако никто из «этих» Швачкиным в руководящее окружение поднят не был, а оттого Федору Ивановичу с ними и общаться почти не приходилось. Если же кто-то попадал в это окружение иным, то или не задерживался, или, как Шереметьев, видоизменялся, что было самым верным подтверждением мыслей Федора Ивановича.

Так что любил Швачкин свой кабинет, любил.

Во всяком случае, сейчас эта любовь физической болью высасывала сердце, потому что Федору Ивановичу открылось: может быть, минуты эти в дорогих стенах – преддверье разлуки, пролог расставанья.

И откуда ни возьмись: «Снегопад – прототип небытия».

Может, муки душевные сказались, но бедро, колено и позвоночник выворачивало так, что, нарушив очередность (обычно Светка сначала массировала Таисью, а Швачкин в это время отдыхал у себя в кабинете), Федор Иванович потребовал, чтобы массаж начали с него. Таисья, правда, высказала недовольство: «У меня билеты в ВТО на вечер Михаила Боярского, Адель ждет», – но активно перечить мужу, когда тот бывал особенно не в духе, не решилась. Недовольство обернулось против Светки:

– Ты что это нынче как недоваренная? Физиономия наперекос, небось, вызовов нахватала? А потом – сил нет, не массаж, а кошкино поглаживание. А куда это людям столько денег? Все равно всех не заработаешь!

К Светке редко кто обращался на «вы», может, только малознакомые в поликлинике, да Ковригин с Шереметьевым. Но «ты» это было ото всех каким-то дружеским, родственным. И Светку никогда не обижало. Но когда ей «ты» говорила Таисья, выходило, будто Светка у нее в услужении, и было обидно. Однако сказала весело:

– Хватит сил, Таисья Михайловна! Людмилу Гурченко из вас отмассируем, талия будет – перехвати-сломаешь!

Едва Федор Иванович улегся на диван для массажа, Светка сразу подумала: «Ну, благослови Бог, попробуем! Астральное тело так астральное. Экстрасенс так экстрасенс! Нравственные недуги наложением рук? Сейчас проверим».