Севастопольская хроника - Петр Сажин

Вернувшись из КП батальона, Осипов сказал Жуку:

– Боец-то с виду разгильдяй, а котелок у него дай бог каждому командиру! Надо тщательно продумать эту операцию.

И она была продумана. Наблюдение в течение двух дней подтвердило то, о чем говорил боец: фашисты на зорях, чаще всего под прикрытием огня, стали ходить на бахчи.

Майор Жук выдвинул засаду. Тщательно замаскировал подход к бахче и сообщил Осипову, что у него все готово. Осипов прибыл в батальон Жука, которого он прозвал Соловьем-разбойником за то, что майор носил боцманскую дудку и пользовался ею как сигналом.

Настал момент, когда со стороны противника полетели мины и короткие очереди из пулеметов, и тут же двинулись охотники за арбузами.

На бахчи пришло человек десять, и Жук уже хотел было дать знать засаде, но полковник остановил его:

– Подожди, комбат! Сейчас их десяток. Дай им полакомиться и урожай собрать. Наверняка другие придут. Смотри, вон уже некоторые начали сбор. В кучи сносят.

Прошло немного времени, солдаты противника, не очень оберегаясь, захватив по арбузу, покинули бахчи.

– Ушли, товарищ полковник, – с сожалением сказал майор Жук.

– Ничего, – отмахнулся полковник, – другие придут!

Прошло минут десять, а на бахчах никто не появлялся.

Майор Жук тяжело вздыхал.

– Ты чего, майор, вздыхаешь? – спросил полковник. – Береги нервы, они скоро тебе…

Не успел полковник закончить, как на бахчах появились снова фашистские солдаты.

– Гляди, майор! – крикнул полковник. – Ну, теперь не зевать!

Около сотни солдат быстро располагались на бахчах, окапываясь и маскируясь. Среди них были, видимо, те, кто не первый раз приходил сюда, – эти небрежно относились к окапыванию, почти в открытую ходили, выбирая покрупнее и поспелее арбузы.

Вскоре, отложив оружие, фашисты принялись за еду.

Наконец наступил час, когда больше выжидать было нельзя, и полковник приказал:

– Пора!

Бой был похож на ураган. Так иногда бывает жарким летним днем – в поле стоит тишина, почти мертвая; сильно греет солнце, и едва заметный, застенчивый ветерок не пробуждает даже шепота в природе, и вдруг взвивается ураган: откуда-то возникает, подобно вулканическому извержению, вихревой ветер, тишина мгновенно умирает, все начинает реветь, гудеть, и кажется, даже сама земля содрогается. Вот так и возник этот бой: моряки внезапно ударили с двух сторон по расположившимся, как у себя дома, неприятельским солдатам, с жадностью поглощавшим спелые, сахарные арбузы причерноморских колхозников.

Больше половины их легло среди разбросанных ими же арбузных корок, а остальные подняли руки вверх. Их еще заставили собрать оружие и арбузы и все это доставить в лагерь победителей.

Полковник поблагодарил всех, а тому бойцу, который «лаптем щи хлебал», вручил… ложку.

Полковник долго шел вдоль посадки, а когда увидел просвет меж кустами, остановился, вскинул бинокль к глазам, долго смотрел в сторону неприятельских позиций и передал бинокль мне.

– Смотри, корреспондент, вон она, фашистская сволочь!.. Ну, что?

Я сказал, что вижу кукурузу, невысокие холмики, балочки.

– Так! А больше ничего не видишь?

Я сознался, что больше ничего не вижу.

– А ты смотри лучше. Смотри внимательней! И запоминай! Писать сядешь, пригодится. И потом спросят тебя: ты, мол, у Осипова был, а что видел? Против его полка две дивизии стояли, а ты хоть одного фашиста видел?.. Ну как?

Я ответил, что противника не вижу, но замечаю, откуда стреляют.

– Это верно… Они хорошо замаскировались… Конечно, по-настоящему врага можно увидеть в рукопашной или в атаке. А так он зря котелок не выставит. Ну да мы сейчас его подымем!.. Жук! Дайка вон по той высотке, там, по-моему, у них пулемет стоит.

Комбат распорядился. За посадку, подымая легкую пыль, с «максимом» выползли три наших пулеметчика, метрах в пятидесяти от нас они забрались в траншею, установили пулемет. Замаскировали его ветками. Жук подал знак. Они короткой, резкой очередью ударили по тому месту, где у противника стоял пулемет. Последовал ответ, и тут же по блеску ответного огня пошла длинная очередь «максима». Фашисты всполошились: кто-то встал, но упал или лег – разобрать трудно. Пулемет после короткой очереди захлебнулся.

Я хорошо видел людей. Видел даже, как падал убитый, схватившись за грудь.

– Видал? – спросил полковник.

Я кивнул.

К нам подошел высокий моряк в бушлате без знаков различия, с автоматом на груди, гранатами на поясе и с полевой сумкой в руках.

– Вот, – сказал полковник, – мы искали комиссара, а он сам явился. Ну как, комиссар? Порядок, говоришь? А у меня новости – получены данные, к противнику пришло пополнение и танки. Готовятся к наступлению.

– Пополнение и танки, – вздохнул полковник, – а нам ни одного бойца не дают. А про танки и думать нечего! Да и где их взять? – Он повернулся ко мне: – Вот ты, политрук, из самой Москвы к нам за боевым опытом приехал, а что бы с собой штук пять танков прихватить! Дали б мы им тут жару! А сейчас они жмут нас… Сильно жмут, корреспондент!.. Энтузиазма, готовности умереть у моряков и армейцев хоть отбавляй, а танков, танков и еще раз танков, черт возьми, нет!.. Дали б нам пять-шесть танков, мы б фашистов в лиманах топили. Но что поделать, нету танков – фронт вон какой!.. У тебя есть еще дела здесь?

Митраков покачал головой.

– Тогда поехали в нашу деревню. Там поговорим.

Волоча за собой огромный шлейф пыли, мы под минометным обстрелом влетели в Крыжановку.

Проходя двором, полковник увидел часового у погреба:

– Что случилось? Почему часовой?

– Задержан дезертир.

Полковник приказал открыть погреб и выпустить задержанного.

Из проема дверей, щурясь на солнечный яркий свет, вышел босой, без пилотки, без поясного ремня, небритый, осунувшийся, со спутанными в запекшейся крови русыми волосами солдат.

– Как зовут тебя? – спросил Осипов.

– Волков… Иван.

– Иван… – задумчиво произнес полковник, – имя хорошее, русское… А чего же позицию бросил?

– Никак нет, товарищ полковник, позицию мы не бросали.

– А кто же ее бросил? Может быть, я?

– Разрешите объясниться, товарищ полковник?

– Давай объясняйся, да не ври. Ты знаешь, что за дезертирство полагается?.. Я ж расстрелять тебя должен. Понял?

– Понял, – сказал солдат, – окажите милость, дайте закурить. – Закурив, он начал так: – Пантелеев, Жупахин и я были в наряде у лимана, там, где ихние разведчики к нам пытались прорваться еще третьего дня. Скоро нас сменять должны были, как началась стрельба. Столько он мин в нашем месте положил – страсть! Но мы целы были все. Вылезли подышать воздухом – уж больно много пыли в траншее, ну дышать нечем! – а он опять пошел класть. В этот раз мина около нас разорвалась. Пантелеева насмерть осколком в голову, а Жупахина сильно ранило. Я остался целый. Перевязал я Жупахина, выглянул посмотреть, что делается, и вижу – ползут в нашу сторону шестеро или семеро. Кинул я гранату, а она не взорвалась. Взял винтовку. Одного убил, другого ранил. А те ползут. Прицеливаюсь и слышу, будто шум сзади какой-то. Стреляю и сразу же оборачиваюсь. Трое фашистов, оказывается, зашли в тыл. Орут: «Русс, плен!» Я успел одного прикладом, а в это время и меня самого чем-то ударили, в голове помутилось, в глазах темно стало. Очнулся… Лежу… Голова в кровище… Слышу, кто-то лопочет. Они! Больно мне, терпежа нет. Но я держусь… Подошел один из них и ногой в грудь ударил. Как я сдержался, не знаю. Скоро потерял сознание. Когда опять очнулся, их уже не было… Как я встал с земли, как разыскал винтовку свою да как падал много разов – долго рассказывать. Во мне жила мысля одна – не упасть насовсем, дойти к своим. Долго шел. На землю боялся опуститься, думаю: а ну как не встану? Добьют меня фашисты – или чего хуже – в плен потащат. Уже стал выходить из кукурузы, тут и ветрел этого старшину новенького. Я хотел доложить, как все было, – слухать не стал, в погреб запер.