Воскресшие боги (Леонардо да Винчи) - Дмитрий Мережковский

Он усмехнулся горькой усмешкой.

— Сглазил я, испортил его! Должно быть, правду люди говорят: дурной глаз у меня…

Поднявшись по крутым ступеням темной лестницы, постучался в дверь и, когда ему не ответили, приотворил ее.

В тесной келье был сумрак. Слышалось, как дождь стучит по крыше и шумит осенний ветер. Лампада мерцала в углу перед Мадонной. Черное Распятие висело на белой стене. Бельтраффио лежал на постели ничком, одетый, неловко свернувшись, как больные дети, поджав колени и спрятав лицо в подушку.

— Джованни, ты спишь? — сказал учитель.

Бельтраффио вскочил, слабо вскрикнул и посмотрел на Леонардо безумными, широко открытыми глазами, выставив руки вперед, с выражением того бесконечного ужаса, который был в глазах Майи.

— Что с тобой, Джованни? Это я…

Бельтраффио как будто очнулся и медленно провел рукой по глазам:

— Ах, это вы, мессер Леонардо… А мне показалось… Я видел страшный сон…

— Так это вы, — посмотрел он на него исподлобья, пристально, словно все еще не доверяя.

Учитель присел на край постели и положил ему на лоб свою руку.

— У тебя жар. Ты болен. Зачем ты не сказал мне?..

Джованни отвернулся было, но вдруг опять посмотрел на Леонардо, — углы губ его опустились, дрогнули, и, сложив руки с мольбой, он прошептал:

— Учитель, прогоните меня!.. А то я сам не уйду, а мне у вас оставаться нельзя, потому что я… да, да… я перед вами подлый человек… изменник!..

Леонардо обнял и привлек его к себе.

— Что ты, мальчик мой? Господь с тобою! Разве я не вижу, как ты мучишься? Если ты думаешь, что в чем-нибудь виноват передо мною, я прощаю тебе все: может быть, и ты когда-нибудь простишь меня…

Джованни тихо поднял на него большие, удивленные глаза и вдруг, с неудержимым порывом, прижался к нему, спрятал лицо свое на груди его, в мягкой, как шелк, бороде.

— Если я когда-нибудь, — лепетал он сквозь рыдания, которые потрясали все его тело, — если я уйду от вас, учитель, не думайте, что я вас не люблю! Я и сам не знаю, что со мной… Такие у меня страшные мысли, точно я с ума схожу… Бог меня покинул… О, только не думайте, — нет, я люблю вас больше всего на свете, больше, чем отца моего фра Бенедетто! Никто не может вас так любить, как я!..

Леонардо, с тихою улыбкою, гладил его по голове, по щекам, мокрым от слез, и утешал, как ребенка:

— Ну, полно, полно, перестань! Разве я не знаю, что ты меня любишь, мальчик мой бедный, глупенький… А ведь это опять, должно быть, Чезаре наговорил тебе? — прибавил он. — И зачем ты слушаешь его? Он умный и тоже бедный — любит меня, хотя думает, что ненавидит. Он не понимает многого…

Джованни вдруг затих, перестал плакать, заглянул в глаза учителя странным, испытующим взором и покачал головой.

— Нет, — произнес он медленно, как бы с трудом, выговаривая слова, — нет, не Чезаре. Я сам… и не я, а Он…

— Кто он? — спросил учитель.

Джованни крепче прижался к нему; глаза его опять расширились от ужаса.

— Не надо, — проговорил он чуть слышно, — прошу вас… не надо о Нем…

Леонардо почувствовал, как он дрожит в его объятиях.

— Послушай, дитя мое, — произнес он тем строгим, ласковым и немного притворным голосом, которым врачи говорят с больными, — я вижу, у тебя есть что-то на сердце. Ты должен сказать мне все. Я хочу знать все, Джованни, слышишь? Тогда и тебе будет легче.

И, подумав, прибавил:

— Скажи мне, о ком ты сейчас говорил?

Джованни боязливо оглянулся, приблизил губы свои к самому уху Леонардо и прошептал задыхающимся шепотом:

— О вашем двойнике.

— О моем двойнике? Что это значит? Ты видел во сне?

— Нет, наяву…

Леонардо посмотрел на него пристально, и на одно мгновение показалось ему, что Джованни бредит.

— Ведь вы, мессер Леонардо, ко мне сюда не заходили третьего дня, во вторник, ночью?

— Не заходил. Но разве ты сам не помнишь?

— Нет, я-то помню… Ну, так вот, видите, учитель, — теперь значит, уже наверное, это был он!..

— Да откуда ты взял, что у меня двойник? Как это случилось?

Леонардо чувствовал, что самому Джованни хочется рассказать, и надеялся, что признание облегчит его.

— Как случилось? А вот как. Пришел он ко мне так же, как вы сегодня, в этот самый час, и тоже сел на край постели, как вы теперь сидите, и все говорил и делал, как вы, и лицо у него, как ваше лицо, только в зеркале. Он не левша. И сейчас же я подумал, что, может быть, это — не вы; и он знал, что я это думаю, но виду не подал, — притворился, будто мы оба ничего не знаем. Только, уходя, обернулся ко мне и говорит: «А ты, Джованни, никогда не видел моего двойника? Если увидишь, не бойся». Тут я все понял…

— И ты до сих пор веришь, Джованни?

— Как же не верить, когда я видел его, вот как вас теперь вижу?.. И он говорил со мной…

— О чем?

Джованни закрыл лицо руками.

— Лучше скажи, — произнес Леонардо, — а то будешь думать и мучиться.

— Нехорошее, — молвил Бельтраффио и с безнадежною мольбою взглянул на учителя, — ужасное говорил он! Будто бы все в мире — одна механика, будто бы все — как этот страшный паук, с вертящимися лапами, который он… то есть, нет, не он, а вы — изобрели…

— Какой паук? Ах, да, да, помню. Ты видел у меня рисунок военной машины?..

— И еще говорил он, — продолжал Джованни, — будто бы то самое, что люди называют Богом, есть вечная сила, которою движется страшный паук, со своими железными, окровавленными лапами, и что ему все равно — правда или неправда, добро или зло, жизнь или смерть. И нельзя его умолить, потому что он — как математика: дважды два не может быть пять…

— Ну, хорошо, хорошо. Не мучь себя. Довольно. Я уж знаю…

— Нет, мессер Леонардо, погодите, вы еще не знаете всего. Вы только послушайте, учитель! Он говорил, что и Христос напрасно пришел — умер и не воскрес, смертью смерть не победил — истлел в гробу. И когда он это сказал, я заплакал. Он меня пожалел и стал утешать: не плачь, говорит, мальчик мой бедный, глупенький, — нет Христа, но есть любовь; великая любовь — дочь великого познания; кто знает все, тот любит все. — Видите, вашими, все вашими словами! — Прежде, говорит, была любовь от слабости, чуда и незнания, а теперь — от силы, истины и познания, ибо змий не солгал: вкусите от древа познания и будете как боги. И после этих слов его я понял, что он — от дьявола, и проклял его, и он ушел, но сказал, что вернется…

Леонардо слушал с таким любопытством, как будто это был уже не бред больного. Он чувствовал, как взор Джованни, теперь почти спокойный, обличительный, проникает в самую тайную глубину сердца его.