Трагедия королевы - Луиза Мюльбах

за руку детей, поспешила за королем, который медленно пересекал зал.

Княгиня Ламбаль и госпожа де Турзель последовали одни за королевской четой.

Свершилось! Умирающая монархия покинула королевский дворец, чтобы стать под защиту революции, из недр которой должна была родиться республика.

Было шесть часов утра, когда королевская семья переступила порог Тюильри. Впереди следовал король, ведя под руку принцессу Елизавету, за ним королева с обоими детьми. На пороге дворца король получил известие, что часть национальной гвардии удалилась, чтобы защищать свои семьи и дома от натиска народа, тогда как остальные перешли на сторону революции.

Король подвигался вперед с трудом, пробираясь сквозь беснующуюся толпу, которая даже не хотела посторониться, чтобы дать дорогу королевской семье, и осыпала ее оскорблениями и бранью.

Некоторые члены Национального собрания, шедшие впереди, едва могли усмирять ревущие волны народной ярости.

На террасе фельянтинцев[10] сбежавшаяся чернь неистово кричала:

— Долой тиранов! Смерть, смерть тиранам!

Дофин громко вскрикнул от ужаса, потому что окровавленные руки двух оравших женщин протянулись к нему. Тут подскочивший гренадер схватил мальчика своими сильными руками и посадил его себе на плечо.

— Мой сын!.. Отдайте мне моего сына! — с воплем ужаса воскликнула королева.

Гренадер наклонился к ней и прошептал:

— Не бойтесь, ваше величество. Разве вы не узнаете меня?

Мария-Антуанетта взглянула на него, и тень улыбки мелькнула на ее лице. Да, она узнала гренадера: это был ее верный Тулан в форме национального гвардейца.

— Долой тиранов! — вопили разъяренные женщины.

— Не бойтесь, принц! — успокаивал дофина гренадер, несший его на плече, чтобы защитить от страшной давки. — Никто не сделает вам вреда.

— Не мне, а моему милому папе! — жалобно ответил ребенок, заливаясь слезами, катившимися по его бледному от испуга лицу.

Бедный мальчик дрожал от страха. Сам король почувствовал одну минуту, что мужество покидает его и слезы подступают к глазам. Королева также плакала, вытирала глаза и снова принималась плакать. Более получаса понадобилось печальному шествию, чтобы пройти короткое пространство до манежа, где помещалось Национальное собрание. Здесь, у входа в манеж, крики толпы усилились, генерал-прокурор стал держать к ней речь, стараясь успокоить мятежников, и втолкнул королевскую семью в узкий коридор, где она с трудом пробиралась вперед, теснимая со всех сторон ругавшейся чернью. Наконец растворились двери зала, и, когда Мария-Антуанетта вступила в него вслед за королем, Тулан передал ей дофина, который судорожно ухватился за шею матери.

Мертвая тишина царила в зале. Депутаты мрачно смотрели на вошедших. Никто не встал, чтобы поздороваться с королем; не было произнесено ни единого слова приветствия. Король занял место возле президента, королева со своими дамами — на стульях министров. Вдруг раздался яростный голос с трибуны:

— Дофин должен сидеть с королем! Он принадлежит нации! Австриячка не заслуживает доверия народа!

Подошедший пристав хотел увести ребенка; но Людовик-Карл уцепился за мать с ужасом на лице, со слезами на глазах. Эти слезы вызвали у трибунов сострадание, и пристав не осмелился увести принца силой.

Водворилась глубокая тишина, а затем король, возвысив голос, произнес:

— Я пришел сюда, чтобы предотвратить великое преступление, а также в уверенности, что мне всего безопаснее находиться среди представителей нации.

— Ваше величество, — ответил президент Вернио, — вы можете положиться на твердость Национального собрания. Оно знает свои обязанности; его члены дали клятву жить и умереть ради поддержания прав народа и конституционных властей.

Тут со всех сторон зала раздались голоса, заявлявшие, что конституция запрещает собранию совещаться в присутствии короля и королевы.

Королевскую семью отвели в маленькую, низкую ложу, едва в десять футов длиной, где сидели секретари журнала «Логограф», писавшие отчеты заседаний. В этом тесном помещении были заперты король, королева с золовкой и детьми, их министры и верные слуги, чтобы слушать переговоры о низложении короля.

С улицы доносилось неистовое ликование народа, который, умертвив швейцарских гвардейцев, с торжеством таскал на пиках их отрубленные головы. Трескотня ружейных выстрелов смешивалась с глухой пушечной пальбой, последние верные присяге полки сражались с армией революции за стенами манежа, тогда как внутри этих стен, в зале заседания, обсуждалась статья: «Французскому народу предлагают составить национальный Конвент. Глава исполнительной власти упразднен».

Целый день продолжалось это мучение, целый день просидела королева в невыносимой духоте, с заснувшим ребенком на коленях, неподвижная, как мраморное изваяние, которое оживлялось лишь по временам, чтобы издать вздох или тихую жалобу. Стакан воды со смородинным соком послужил ей единственным подкреплением. Около пяти часов вечера, когда общее собрание все еще обсуждало низложение короля, последний спокойно обратился к стоявшему позади него камердинеру Гюэ:

— Мне хочется есть, пусть подадут чего-нибудь.

Гюэ ушел. Из ближнего ресторана тотчас принесли жареную курицу, фрукты и компот; все это было расставлено на маленьком столе, который и внесли в ложу «Логографа».

Лицо короля немного повеселело; он подсел к столу и с аппетитом скушал свой обед, не слыша подавленного рыдания, доносившегося из самого темного угла ложи. В этот угол забилась несчастная согбенная женщина, которая еще вчера была королевой Франции, а теперь краснела от стыда при виде короля, с таким удовольствием удовлетворявшего свой аппетит.

Слезы брызнули из ее глаз; чтобы осушить их, ей понадобился платок, так как ее собственный уже пропитался слезами и потом со лба спящего дофина. Но никто из ее верных слуг не мог дать ей платок, не обагренный кровью тех, которые были ранены или убиты, защищая свою королеву.

Только в два часа ночи окончилась пытка этого заседания, и королевскую семью отвели в кельи упраздненного монастыря фельянтинцев, расположенные над бюро Национального собрания и наскоро приготовленные