Золотая братина. В замкнутом круге - Игорь Минутко

– Графушка… – прошептала молодая женщина. И серые дома с витринами магазинов стали заваливаться набок. – Графушка…

Сильная, цепкая рука подхватила ее за талию.

– Вот что значит любовь, Дарья Ивановна! Умоляю, молчите. Именно так-с, любовь! И их сиятельство без вас, можно сказать, жизни не имеет, чахнет на глазах.

– Да кто вы такие?… – наконец прошептала Дарья.

– Я ваш друг и преданный слуга графа Оболина. И у меня к вам, Дарья Ивановна, лишь один вопрос: желаете ли вы, как этого страстно желает Алексей Григорьевич, соединиться со своим возлюбленным?

– Желаю… – И у молодой женщины опять все поплыло перед глазами.

– Да не переживайте так, многоуважаемая Дарья Ивановна. Все складывается наилучшим образом! Вам надо всего лишь написать Алексею Григорьевичу небольшую записочку.

– Какую записочку? О чем?…

– Моментально растолкую. Только, милая моя Дарья Ивановна, если о ней узнает… – Незнакомец огляделся по сторонам и понизил голос: – Если о ней узнает Никита Никитович – всему конец. Вы погубите и себя, и Алексея Григорьевича.

– Он ничего не узнает! Крот… – И такая ненависть прозвучала в голосе Дарьи, что мужчина с незапоминающейся внешностью погрузился в довольно продолжительную паузу.

Но затем продолжал с явным облегчением:

– А раз так, сейчас я вам все растолкую…

Да, записка, полученная от Дарьи графом Оболиным, сработала безотказно, хотя у товарища Фарзуса были некоторые сомнения (дело в том, что люди его типа не верят в «так называемую любовь», в то, что «браки заключаются на небесах», и в прочую подобную чепуху). Были, были сомнения, и на крайний случай разработал господин Иоганн Вайтер второй, запасной вариант действий – его основу составлял прямой, грубый шантаж, включающий угрозу жизни дочери Алексея Григорьевича, Оленьке, проживающей в Париже с матерью по адресу, который товарищ Фарзус помнил наизусть. Слава богу, ко второму варианту прибегнуть не пришлось.

Подготовка к процессу теперь шла полным ходом – адвокаты, свидетели, журналисты и прочее, и прочее. Дел, как говорится, под завязку. Но оставалось еще одно, главное дело: Никита Никитович Толмачев, лжеграф, охотник за второй половиной «Золотой братины» с подкопом под магазин Арона Нейгольберга. «Знать бы, сколько ему осталось копать…» Над запиской Толмачеву товарищ Фарзус трудился несколько дней, выверяя каждое слово, и записка эта была такова:

Записка была отпечатана на машинке. Подпись отсутствовала. План передачи послания Толмачеву был прост. Клиент (с запиской от товарища Фарзуса) попросит Толмачева отвезти его в дальний район, например в Шарлоттенберг или Шененберг, чтобы на долгом обратном пути до дома на Унтер-ден-Линден было у господина Штойма время для размышлений. Так вот, расплачиваясь, клиент, вручив Толмачеву вместе с деньгами конверт с запиской и с единственным словом: «Вам», исчезнет.

Таков в общих чертах был план Фарзуса.

Между тем обед в ресторане «Новая Германия» подходил к концу: официант расставил на столе тарелки с десертом – мороженое в ананасном сиропе.

– На процессе, – спросил граф Оболин, ни к кому не обращаясь конкретно, – вы будете в зале?

– Нет, Алексей Григорьевич, – спокойно ответил товарищ Фарзус, – нас там вы не увидите. Но… Как бы поточнее выразиться? Наше присутствие, нашу поддержку вы будете ощущать постоянно. Однако, надеюсь, вы понимаете… Для суда нас, а за нами Москвы – нет. Вы, и только вы отсуживаете свое законное право на вторую половину «Золотой братины».

Граф Оболин горько усмехнулся:

– Это я понимаю.

– Кстати, Алексей Григорьевич… – Господин Иоганн Вайтер выдержал внушительную паузу. – Думаю, послезавтра вы уже будете с вашей Дарьей.

Серебряная ложка в руке графа Оболина застыла над тарелкой с мороженым.

В это самое время, когда в ресторане отеля «Новая Германия» завершался неторопливый обед, в Берлине одновременно развертывались два драматических события. В конспиративной квартире раздался телефонный звонок, и голос Лысого, прерываемый частым дыханием, не назвав пароль, открытым текстом произнес:

– Надо немедленно встретиться с Третьим… (Так среди подчиненных именовался Иоганн Вайтер.)

– Спокойно, спокойно! – попытались его остановить из конспиративной квартиры.

– Надо немедленно встретиться! – повторил Курт Балл. – Сейчас же! Беда…

– Перезвоните через пятнадцать минут, – перебили его и положили трубку.

Через четверть часа Лысому было сказано:

– У себя Третьего нет. Предполагаю, где он может быть. Через двадцать минут будьте на перекрестке Унтер-ден-Линден и Будапешт-штрассе. От вас недалеко, успеете. Бордовый «фольксваген», номер двенадцать – восемьдесят три.

Во время этого телефонного разговора Никита Никитович Толмачев возвращался домой с работы, честно заработав свои марки. Неспокойно, муторно на душе у Толмачева. И путаные мысли возвращаются к одному: что с Дарьей? Что с ней происходит?

А с молодой женщиной действительно в последние дни творятся чудеса, да и только! Похорошела, помолодела, расцвела. В парикмахерской сделала модную прическу, из шкафа извлекла свои лучшие наряды, сбегала к портнихе в соседний подъезд (что-то подшивала, подгоняла) и явилась неузнаваемая – прежняя петербургская красавица, с порывистыми движениями, горячим взглядом. От былой сонливости, вялости и следа не осталось. Глаз не оторвешь.

– Что с тобой, Дарья? – с изумлением и непонятным страхом вопрошал Никита Никитович.

– Не твоего ума дело, – спокойно, даже пренебрежительно ответила молодая женщина, прошла к зеркалу и с затаенной улыбкой стала рассматривать себя.

Не посмел Толмачев еще что-то спросить – испугался… Так испугался, что пот прошиб. А вчера вечером через приоткрытую в кухню дверь увидел Никита: Дарья оживленно, быстро что-то готовит на столе – режет, мешает в тарелке. Мешает с каким-то остервенением. И вдруг бросает и нож, и ложку, срывает с шеи медальон – подарок Алексея Григорьевича – и начинает его целовать неистово… Потемнело в глазах у Толмачева, отвернулся. «Неужто брáтушка объявился? Знак ей подал? Убью! Убью обоих…» Решил: «Выслежу. Что, если они вместе свой план о „Золотой братине“ городят? Я копаю, а они… Выслежу!..»