Захват Московии - Михаил Гиголашвили

А Земфира-Алка, уже забыв, о чём шла речь, рассказывает опять что-то дико смешное, чего я даже охватить не могу, но и меня тоже тянет на смех и даже на хохот — да, я хотел хохотать, несмотря на то что в немецком языке такого глагола нет, только жизнерадостные славяне могут так открыто, от всего сердца, громко радоваться жизни, и это отлично, этому надо учиться:

— Прикинь, Фредя, встретились палочка Коха, бледная спирохета и болезнь Боткина. Палочка Коха начала залупаться: «Сейчас на человека нападу, все легкие ему выем!» Спирохета тоже корячится, гоношится: «Язву ему вгоню в рубанок!» Боткина ерепенится: «Сразу в печень ему вгрызусь, пообедаю!» Ужас! — (Алка передала мне «джойнт».) — Тут лучи Рентгена подоспели, зашипели: «Ах вы бациллы! Всех вас насквозь видим! Не дадим человека мучить! Всех на черный снимок в белом виде выведем!» — «Чего так? — удивились микробы. — С чего это вам человеку помогать вздумалось?» — «А с того, что без человека у нас работы не будет, зачахнем, — отвечают лучи. — Некого будет насквозь видеть». — («Как того Адама… внаизнаку… вывернутого…») Алка приняла от меня «джойнт» и закончила: — Ну и что, ты думаешь, лучи эти просто так хорошее человеку делают? Нет, фи-гушки!.. За так никто приятное не сделает… Они кричат: «Вы, микробы-долбоёбы, у вас ни головы, ни мозгов!

Не лучше ли человека в постоянном страхе держать, просвечивать и проскабливать?.. И вам, тварям, хорошо — питаетесь и жируете, и нам неплохо — на службе, при деле, просвечиваем и облучаем понемногу… А потом мы его облучим до смерти, а вы дожрёте, и за следующего возьмёмся!»

Я пытался понять смысл этой баснеписи — не мог, но тоже хохотал вместе с Алкой. А она, пуская от смеха слезу и хватая меня за рукав, без перехода поведала, со слов сестры, как у них в Холмогорах жила вечно беременная кобыла со странной кличкой Ёбин Рот, и вот этой зимой эта беременная кобылиха сослепу провалилась в яму с морозной водой, сверху подёрнутой льдом. Она лежала там, пока её не нашли, еле живую; ну, вытащили кое-как верёвками, влили трехлитровую банку самогона — отогреться; Ёбин Рот охмелела, ходить не могла, прилегла опять, мужики оставили её — типа «пусть отдыхает, в себя приходит», — остатки из банки допили и пошли куда-то добавлять, а кобыла очухалась — у неё ж похмелье, лошадиный махмурлук, после трёх-то литров самогона-то… захотела пить, побрела по замерзшей реке к проруби, провалилась в неё и окончательно утопла:

— Не судьба была жить… И смех и грех…

Я не знал, что сказать на этот скорбный рассказ, и спросил, почему у лошади такое странное имя, и получил объяснение: когда-то в Холмогоры вместе с английскими коровами завезли пару огромных шотландских тяжеловозов — «копыта во, с две мои сиськи!» — и эта утонувшая кобыла была помесью такого тяжеловеса с простой лошадью, а Ёбин Рот произошло от Робин Гуд, кони-то были шотландские.

— Так что — шагай вперед, мой Ёбин Рот! — закончила Алка и добавила, что кобыла в яму под снегом провалилась — это дело обычное, климат в Холмогорах паршивый, как и всюду: долгая суровая зима, холодная весна, куцее безалаберное лето, унылая осень с затяжными дождями, вечно хмурое небо. — Ничего не поделать, такая она, наша Рашка, иногда прямо с утра удавиться хочется, чтобы понурость эту не видеть!.. Слышь, Фредя, мы с сестрой как-то в церковь пошли в Холмо-горах, свечку за упокой души родителей поставить, так на церкви прибито объявление: «С просьбами не обращаться!» — а ручкой приписано: «А то заебали»… Понял, нет?

Это было очень печально, но, на счастье, бодрой походкой пришел Стоян и принёс в пакете что-то хорошее, стал вынимать и передавать нам назад:

— Вот… свеж хлебец… сиренце… — Он показал сыр. — Томаты, огурочки… Тут, в бурканчето, нещо, чушка, май[53], — подавал он. — Даже масельце…

— Нет, куда масло, измажемся, спрячь… — вернула ему брикет Алка, а я подумал, что и в болгарском языке пища, видимо, тоже звучит вся как-то с суффиксами — «сирен-це», «масель-це»: «Что, у них тоже постоянный голод был?.. Как будто европейская страна… И как имя того вкуснотного сыр-пирога вчера — харабури?.. хамураби?..»

— А в Болгарии тоже всегда голод был? — спросил я.

Стоян гордо, но со скрытой печалью ответил:

— У нас всегда турки были…

И всем стало ясно, объяснять не надо: где турки — там ничего хорошего быть не может, папа Клеменс рассказывал, что османы стояли под Веной, от нас в двухстах километрах, а когда их разбили, они, бежав, бросили мешки с кофе, который раньше был в Европе неизвестен — вот единственная польза от турок, если не считать еще круассанов в форме полумесяца, которые хитрые французы, в ожидании турок в Париже, спешно научились печь.

А Стоян высказался в том плане, что турок — вечный враг Европы и христианства, как можно его в Евросоюз пускать? — с чем я был полностью согласен, ибо из одного турка через несколько лет получается пять, если не десять турчат…

Кусок свежего хлебца с сырцом показался мне высшим даром, лучше которого нет ничего на свете. Алка наклонялась, чтобы не крошить себе в декольте, ловко и быстро откусывала то сыр, то красный помидор, и её груди были так хорошо видны в вырезе платья, что я, помимо воли, не удержавшись, сунул между ними огурец…

Она ойкнула, выдернула огурец, бросила на пол:

— Ты чего, сдурел? — а Стоян сделал бараньи глаза:

— Э?.. Що за зверски глупости?..

— Так, шутка…

— Смотри, так шутить будешь — не приеду к тебе в Баварию! — Алка локтями поправила груди.

И я, обидевшись, что шутку не поняли, погрузился обратно в оболочку, и стало вдруг всё равно, приедет ли она ко мне, уеду ли я, самое главное сейчас — доесть этот пахучий кусок хлебца с сырцом…

Молча ели. Стоян тщательно жевал, у него мерно ходила челюсть. Алка откусывала помалу, но часто. Как я сам ел, я не знал, но слышал, как в затылке стучали — клац-клац — железные скобки, такие же увесистые и жёлтые, как клёцки, которые любила готовить Бабаня, каждый раз говоря, что их надо называть не «шпецле», как по-немецки, а «клёцки». Клёц-ки! Кляк-сы! Чип-сы!.. Вот и Алка говорит что-то… то ли «биксе по клипсе», то ли «хныксе по фиксе». Клипсы — кляксы… А, это Алка ищет клипсу… А теперь Стоян говорит, что в том ресторане готовят хорошую уху, а в других местах — уха плоха…

Что-то еще долго щёлкало в голове, но я перестал обращать внимание и занялся баночкой, где сидели в оливковом масле недоступные под закрытой крышкой и оттого наглые полоски красного перца вперемешку с немыми головками желтоватого чеснока…

Когда всё было съедено, мы собрали остатки обратно в пакет, и Стоян уверенной походкой пошёл его относить, а Алка тронула меня за промежность (отчего дремавшая в животе змейка сонно огляделась):

— Ну, как он там? Жив? Потом ещё сделаем!

— Да, очень жив, живущий, — с собачьей преданностью ответил я, а сам представил, как было бы хорошо, если бы женщины вот так сами выбирали: кого какая хочет — подойдет и прямо цапнет за член… Я всегда завидовал девочкам — ведь они могут дать-давать, кому хотят, а мальчик не может получать-получить, что он хочет. А сейчас что?.. В день можно увидеть на улице пять-шесть симпатичных женщин, но не будешь же к каждой подходить и предлагать секс (что было бы лучше всего)?.. Я и так знакомиться на улице никогда не умел. Да у нас в Германии и не принято, могут полицию позвать, как одна дама, к которой Йогги нагло полез после Киева, хотел её в собачьей позе, а она пригрозила, чтоб он её человеческое достоинство не унижал, не то она в полицию позвонит!