Катулл - Валентин Пронин

– Где он, наш прославленный оратор? Где этот маленький плут? – ворвавшись в дом Кальва, кричал Катулл. Он размахивал измятым свитком.

Кальв вышел из таблина и с лукавой улыбкой смотрел на преувеличенное негодование веронца.

– Ты смеешься надо мной, разбойник? Иди-ка сюда на расправу! – Катулл подскочил к Кальву, как драчливый петух.

Раб, открывший Катуллу, бросился между ними, чтобы предотвратить драку. В испуге он позвал на помощь.

– Тукция, – сказал Кальв прибежавшей на крик рабыне, – принеси моему благонравному и скромному гостю секстарий аминейского. Он хочет поздравить меня с началом Сатурналий.

– Поздравлять тебя? А как ты-то меня поздравил! Бессовестный! Хочешь свести меня с ума? – завопил Катулл.

– Его у тебя и так осталось чуть на дне, – спокойно возразил Кальв. – Я смотрю, ты недоволен моим подарком…

Кальв сел в кресло и движением руки отпустил рабов.

– Я послал тебе стихи прекрасных поэтов, – сказал он, – нудного Аквина, косноязычного Цесия, падуанца Танузия Гемина, которого ты в эпиграммах именуешь Волюзием, и, наконец, велеречивого красавца Суффена… Завидное разнообразие…

Кальв рисовался своим остроумием, как в былые времена.

– Всех их связывает одно: они бездарны! – выкрикнул Катулл и швырнул книгу на пол. – Ты ужасно поступил, выбрав для меня такой подарок!

– Прости… Будем считать, что моя шутка не удалась.

Кальв перестал улыбаться, поднял брошенный Катуллом свиток и разгладил его. Катулл вздохнул. Игра в веселый скандал прекратилась. Оба друга выглядели усталыми и печальными.

Катулл вынул из-за пазухи трехлистовку и протянул Кальву.

– Здесь переписана «Свадьба Фетиды и Пелея», – сказал он. – Моя поэма, может быть, доставит тебе больше удовольствия, чем этот злосчастный сборник.

– Спасибо, дорогой Гай. Твой подарок бесценен для меня. А скоро ли ты думаешь издать свою поэму?

Катулл пожал плечами:

– Гортензий обещал предварительно потолковать о ней с Поллионом. Должен сказать, я надеюсь, что издание «Свадьбы» немного меня поддержит.

– Я дам тебе несколько тысяч, – предложил Кальв.

– Нет уж. Я имею смешную провинциальную привычку вовремя возвращать долги. И когда я не знаю, где мне взять для этого денег, у меня начинается бессонница.

Кальв с грустной улыбкой покачал головой, потом спросил:

– Ты приглашен сегодня куда-нибудь?

– Праздничный пир устраивает Непот. Соберется вся наша поэтическая община, ставшая теперь довольно пестрой. Кроме самих поэтов, там будет целая когорта болтунов, хохотунов и хлопотунов, всегда сопровождающих кропателей виршей… А ты разве не идешь?

– Я не стремлюсь веселиться в обществе, развлечения которого могут оказаться сомнительными…

– Что ты говоришь, Лициний! Разве в доме Непота когда-нибудь совершалась хоть малейшая непристойность! Бесстыдство и Непот – несовместимые понятия.

– Я не об этом. Просто от меня ушла молодость…

– Со смертью Квинтилии?

– Не только. Посмотри вокруг: республика гибнет, и вместе с ее гибелью угасают мои надежды. Ты славный поэт, мой Валерий, – Кальв подошел и обнял веронца. – Но даже самая колкая эпиграмма не заменит обличительной речи оратора перед собранием народа. По моему мнению, сейчас не время для кутежей.

Кальв проводил Катулла до двери, вернулся и печально уставил глаза на раскаленную, полную красных углей жаровню. Кровавые отсветы упали на его трагически застывшее, худое лицо. Он сидел, будто в ужасном предвидении пожаров, смертей и потоков крови. Потом вздохнул, прилег на ложе, заказанное им по длине своего короткого тела, и взял трехлистовку Катулла. Читал с наслаждением, произнося отдельные строки вслух, улыбаясь и хмурясь.

Поэма веронца была полна его страстью, его неприемлемым для официальной морали пониманием любви, его мятежным неприятием окружающего мира.

– Стыдись! – сказал себе Кальв. – Ты упрекал Катулла. Ты ему снисходительно выговаривал. Не гражданину, не политику, – всего лишь поэту, далекому от борьбы. Но вот поэма – на первый взгляд она повествует о событиях эллинской мифологии, хотя только худоумный не поймет, что это относится к сегодняшней жизни Рима:

Катулл возвратился домой сильно навеселе, а утром никак не мог проснуться. Разбудил его молодой актер Камерий, его давний приятель.

– Взгляни на свою опухшую физиономию, – со смехом сказал он Катуллу. – Позорно так напиваться, дорогой…

– Замолчи, мальчишка! – крикнул Катулл. – Что толку в твоем свежем и глупом лице? Тоже мне, невинный Эндимион[209]!..

– Если ты в дурном настроении, я гордо удалюсь.

– Погоди, дай мне очнуться А где же этот проныра? (Катулл позвал раба.) Ах, да, совсем забыл… Он ведь празднует Сатурналии – то есть пьянствует где-нибудь с девками из лупанара.

Постанывая и потирая живот, Катулл разыскал снадобье, отхлебнул из глиняной бутылочки и на несколько минут прилег.

– Тебе легче? – спросил Камерий. – Вставай, я буду прислуживать, а ты брейся, умывайся и снова обрети праздничный вид.

– Я заранее согласен тащиться на другой конец города, лишь бы не сидеть в одиночестве.

– Поэтам не угодишь: то они не переносят шума толпы, то, наоборот, желают быть в гуще народного веселья… О капризные создания!

Камерий рассказал о том, что сегодня выступает замечательная труппа мимов, приехавших из Капуи. Они покорили своим искусством многие италийские города и побывали в провинциях, но в Риме решились показаться впервые. Они побаивались эдила и префекта, потому что их комедия непристойна дальше некуда. Актрисы по ходу действия имитируют с партнерами любовные игры и, кроме того, в самом тексте комедии много неприличных песенок и рискованных политических намеков.

– Все стремятся попасть на их представление – и знатные, и простонародье, – заключил Камерий. – Мои друзья из актерской коллегии заранее достали тессеры[210] и займут нам удобные места. Римский префект приказал мимам выступать подальше от города, их прогнали даже с Марсова поля… Пришлось сколотить подмостки на склоне Пингия[211], так что идти нам неблизко, поторопись…