Театральные люди - Сергей Николаевич

На все нужны деньги — куда без них? Но нужны и люди, знающие, как наладить дело, организовать процесс, запустить механизм, чтобы все крутилось и работало почти само собой.

Да и такой спектакль, как «Гамлет-коллаж», по своей невероятной компьютерной начинке и сложности режиссерского замысла — полет в космос. Логично, что в кабине корабля нашлось место только для одного «пилота». С шекспировскими перегрузками Лепажа только Миронов и может справляться.

— Для меня «Гамлет-коллаж» — чистый эксперимент. И я не считаю, что это уже законченная, состоявшаяся история. Поначалу мне просто очень хотелось вернуться к трагедии Шекспира, которую сыграл десять лет назад в постановке Петера Штайна. Но даже в страшном сне не мог себе представить, что мне придется играть все роли.

— А есть роль, которая тебе сегодня ближе всего?

— Это пасьянс. Сегодня я могу взять одну карту, завтра другую. На самом деле все происходит в моей фантазии артиста. Это всегда битва со своими демонами, со своими комплексами, которые ты каждый раз выносишь на сцену. Ты одиночка, находящийся во власти своих фантазий. И дальше тебя может унести неизвестно куда. Безусловно, сам спектакль, как он придуман и сделан, — технологическая революция не только в области сценографии, но и как бы в самом существе устройства театра. Еще никому в России не удавалось рассчитать и выстроить такую сложную конфигурацию на театральных подмостках. И хотя актерских задач там заложено немало, для меня в первую очередь это была беспрерывная битва с механизмом. Я должен был его даже не победить, но обуздать, как наездник — коня. Кажется, никогда в жизни я не был так зависим от техники на сцене! Ты выходишь на сцену и не знаешь, в какой момент она тебя подведет. Чего только не случалось за эти полгода: на одном из спектаклей меня чуть не удавили, на другом я проваливался в люк и долго не мог оттуда выбраться. Случалось, что мы останавливали спектакль и меняли засбоивший компьютер. А однажды я так грохнулся головой, что после этого не мог вспомнить не то что шекспировский текст, но даже как меня зовут. Все это я прошел. Сейчас в «Гамлете» уже новый этап — мне кажется, мы с компьютером стали партнерами. Но чем все это закончится, не знаю.

Спрашиваю: не боится ли он, что в нынешней политической ситуации его «Гамлет» так и останется одиноким памятником всем нашим несостоявшимся театральным альянсам и заброшенным территориям нового искусства?

— Ты знаешь, за последнее время было произнесено так много слов. И слова эти зачастую неправильно интерпретируются. Более того, какие-то формулировки намеренно переиначиваются, как это произошло, например, с министерской концепцией, что «мы не Европа». Ведь там имеется и продолжение «мы и не Азия, и не Восток, мы — Россия», которое наши оппозиционные СМИ намеренно предпочли не цитировать. А это, согласись, уже припахивает подлогом. Но тут я согласен, что формулировать надо точнее. К тому же я уверен, что какие бы тараканы из каких щелей ни вылезали и ни грозили миру своими указами и постановлениями, повернуть вспять историю нельзя. Точно так же будет и со всеми этими идиотскими ограничениями, которые сейчас активно вводятся. Например, на эпизоды с курением в кино или с нецензурной лексикой на театральных подмостках. Ну что нам делать со сценой в «Рассказах Шукшина», когда мой герой, узнав цену импортных сапог, произносит емкое и простое выражение, лучшую из всех возможных формулировок, существующих в русском языке. Что же теперь, от нее отказываться? Шукшину при советской власти было можно, а нам, выходит, нельзя? Мне кажется, вполне достаточно, что на наших афишах значится «18+».

Интересуюсь у него: собирает ли он старые афиши, программки, фотографии? Вообще, жизнь материальная для него что-то значит?

— Я всегда этого страшно боялся. У меня в гримерке никогда не было никаких фотографий, никаких талисманов на удачу. Я боюсь привязываться к чему-либо. Потому что жизнь сама по себе очень интересна, она обновляется, постоянно меняется. Ничто материальное не должно сковывать и держать тебя. Я даже на гастроли не беру никогда с собой фотоаппарата. Все, что я помню, что я пережил, должно оставаться со мной. В моей памяти, в моем воображении.

— Как же ты собираешься писать мемуары?

— Я открою тебе страшную тайну: я никогда не буду писать мемуары.

— Ну хорошо, Бог с ними, с мемуарами. Но ведь были в жизни какие-то мгновения абсолютного счастья, когда ты пожалел о том, что у тебя с собой нет фотоаппарата или какого-то приспособления, которое помогло бы тебе их зафиксировать, чтобы потом, когда будет плохо, к ним можно было вернуться, их как бы снова прожить?

— Ты знаешь, я всегда боялся этих мгновений. Я боялся даже задержаться в этом состоянии. Я торопился его проскочить, чтобы не расслабляться, чтобы к нему не привыкнуть. Все равно жизнь — борьба, жизнь — преодоление. Зачем привыкать к идиллии и покою? Вот сегодня я приехал из тон-студии на Мосфильме, где провел полдня, озвучивая «Солнечный удар»…

— Кого же ты там играешь?

— Представь себе, никого. Хотя Никита Сергеевич с самого начала предложил мне главную роль. К огромному сожалению, я тогда не смог, потому что уже снимался в другой картине. А тут он мне позвонил и сказал: «Ты не смог сыграть у меня в „Солнечном ударе“, но теперь ты должен создать образ всей картины. Короче, озвучь нашего героя». Выяснилось, что замечательный молодой артист, которого взяли на главную роль, родом откуда-то из Прибалтики. Отсюда его легкий акцент, который едва слышен, но до конца он от него избавиться так и не смог. Поэтому позвали меня на помощь. Озвучание — очень тонкая, почти хирургическая работа, ко-гда голосом ты можешь какую-то эмоцию усилить или, наоборот, что-то приглушить, но главная заповедь, как у врачей, — «не навредить». Ведь это в любом случае чужая роль, не мною сыгранная, не мною прожитая.

Никита Сергеевич Михалков в этом смысле неумолим. Мы пробовали снова и снова. Ничто его не устраивало. Тридцать дублей «легкого дыхания». В перерыве я вышел покурить на улицу, а там лужайка, поросшая одуванчиками. И я подумал: Господи, одуванчики! И я насильно стал вгонять себя в состояние счастья, потому что какое же может быть «легкое дыхание», когда черные круги перед глазами и горло пересохло от бесконечных дублей. Но я знаю, что все эти мучительные подробности скоро забудутся, а вот счастье этого единственного дубля, вошедшего в картину, останется в памяти. Как и эти одуванчики на лугу «Мосфильма».

— И напоследок вопрос на засыпку: веришь ли ты в бессмертную любовь?

— Больше верю в солнечный удар.

— Одно мгновенье — и много неприятностей после…

— Только так со мной и бывает.

Когда произносят словосочетание «театральный человек», то я представляю себе Пашу Каплевича. Он знает про Театр все. Он им живет. Он сам Театр и есть. Дикий, неукротимый, непредсказуемый, агрессивный и нежный одновременно. Его смех в зале заводит актеров на сцене. Его реакции ждут, как высшего вердикта. Он умеет радоваться чужим удачам. Старается всегда подмечать хорошее во всеуслышание, а про недостатки говорить тихо и с глазу на глаз. Он знает, как театральные люди нервны и обидчивы. Он «сам такой Кармен», наверное, поэтому постепенно и без отрыва от театра он перешел на гигантские видеоинсталляции, где в центре находятся такие безусловные шедевры, как «Явление Христа народу» Иванова или «Последняя вечеря» Леонардо. Жду, когда он сам засядет за воспоминания. По всему это должна быть Книга театральных судеб, вершителем которых и был Паша Каплевич.