Мальчики-мальчишки - Наталья Горская

– Но это же нецивилизованно.

– Ах ты, Боже мой, какими мы все цивилизованными стали! А что такое цивилизованность, ты знаешь? Это верный путь человечества к вымиранию. Может быть, на Западе цивилизованность – норма жизни. А у нас всего лишь очередная мода. Теперь у нас все обрядились в эту цивилизованность только ради вот этой глупой моды. Особенно перед иностранцами любят эту моду демонстрировать. Если завтра скажут, что по городу проедут европейские туристы какие-нибудь, то мэр ваш своим языком все улицы вылижет, чтобы город цивилизованный вид обрёл. А как иностранцев не предвидится, то и сидят все по колено в собственном навозе. Это просто мода теперь такая, как стиль одежды. А дикаря хоть в какой современный костюм наряди, он всё равно останется дикарём. Я согласен, что можно быть цивилизованным, когда ты живёшь среди цивилизованных, но я очень не уважаю тех людей, которые в ответ на то, что их кто-то мордой в говно тычет, стараются вести себя цивилизованно. Наша беда ведь в том и заключается, что мы слишком цивилизованные. А цивилизованным можно быть только среди таких же цивилизованных. Среди диких хищников надо быть хищником. Попробуй-ка, посади льва в клетку да не корми его, да издевайся над ним. Он прутья перегрызёт, вырвется и такое устроит, что лучше рядом не стоять. И вот у нас народ терпеливей евреев в египетском плену, а ты призываешь ещё к какой-то там цивилизованности.

Он ещё долго ей что-то говорил, а потом совершенно спокойно пообещал ей сотворить ещё что-нибудь более страшное, если она уйдёт от него. Лениво так спросил, знает ли она, что на Востоке делает мужик, если чувствует, что его жена может достаться другому, и сам ответил:

– Он ей горло режет. Сам видел. И это правильно: баба должна одному мужчине принадлежать, а если она сама вздумает уйти, то… Послушай, никто никуда всё равно не уйдет. Никто и никогда. Поняла?

– Да ну тебя к чёрту, Волков! Надо мне там кому-то принадлежать… Вот дурак-то! Я и одна проживу, если на то пошло.

Тогда он стал говорить ей какие-то совершенно невозможные вещи, обещать какую-то лютую месть со своей стороны, но почувствовал, что она ему не верит, разорался, заметался, стал снова каяться во всех своих страшных делах, потом оправдываться, что он тут ни при чём, что иначе сейчас жить невозможно, что это им просто выпало жить в такой стране и в такое время, что он, в конце концов, занимается этим только ради неё и их детей… Что у него вообще всё это из-за астмы…

И она прижимала его больную голову к себе и тихо говорила:

– Ах, Костя-Костя, как же мы дошли до жизни такой? Что же мы опять-то натворили с нашей астмой?

Она давно поняла, что никакой астмы у него нет и в помине, что сидит в нём зверь покрупнее. Он прикрывался этой астмой, как жившая когда-то у её родителей собака, которую она нашла на переезде со сломанной лапой, прикрывалась потом всю жизнь этим давно зажившим увечьем в случае чего. Хорошая была собака, но как только где чего нашкодит, так сразу подгибает эту некогда повреждённую конечность и начинает хромать: дескать, я болею, пожалейте меня. И смотрит таким трогательным взглядом, что ей за эту неподражаемую игру прощали и разодранную книгу, и изжёванный ботинок, и даже спрятанную под хозяйский диван какашку. А как только простили, приласкали, так она уже резво скачет на всех четырёх!

Что ни говори, а любят на Руси несчастных, хворых и убогих с какой-то особой силой. Именно поэтому иногда здоровые мужики из себя с упоением разыгрывают всевозможных горемык. Или вот тут пустили слух, что у главного энергетика города врачи обнаружили рак, так окружающие мигом ему всё простили, хотя был он сволочью порядочной. Как прослышали, что он в онкоцентр ездит, так сразу полюбили его всей душой. Бабки Никаноровна с Мухоморовной, неугомонные городские сплетницы, якобы своими глазами видели, вот всем и разнесли: болен, мол, подлец. И не абы как, а смертельно! Он же на деле к однокашнику своему ездил, однокашник у него от рака лёгких умирал, а он сам и не собирался помирать. Потом, когда это всё выяснилось, Мухоморовна его тут встретила и обматюгала: «Мы ж думали, что ты умираешь, потому и простили тебе, что ты у нас кусок участка оттяпал!». Как узнали, что он не болен – не просто смертельно, а вообще не болен! – так возненавидели его, пуще прежнего. Ведь бывает такое, что человека уже почти погибшим считали, уже почти похоронили и тризну справили, а тут выяснятся, что покойник жив и здоров. И сразу эмоции «эх, каким он славным парнем был» резко сменяются какой-то озадаченностью «а чего мы его жалели, если у него дела лучше нашего идут». Не то, чтобы у нас только убогих любят и жалеют, а просто хамская жизнь такая. Люди плохо друг к другу относятся, а тут у кого-то замаячила смерть на горизонте и заставила-таки задуматься о смысле бытия, о цели жизни. А что мы в этой жизни видели? Дефицит да бесконечные очереди за ним, битву за квадратные метры жилплощади в бараках. Жалко и того, кто болен и кто пока здоров, ну и себя, естественно, тоже очень жалко. Хоть и говорят теперь, что жалеть никого не надо, но очень уж сильное это чувство. Как навалится на тебя, так и не отпустит…

И этот туда же: чуть что, а у него сразу астма срабатывает, как защита какая-то, как оправдание всех его преступлений. Он, действительно, иногда начинал задыхаться во сне, орать что-то нечленораздельное. Она тогда брала его за плечи, сажала на кровати и будила: а ну-ка дыши. Он потом долго приходил в себя, лежал с мокрым полотенцем на горячей голове весь такой несчастный и слабый, словно его по недоразумению засунули в чужое обмякшие тело, так что никто бы и не подумал, что он может быть настолько опасным и страшным для кого-то. Лежит, не сводит с неё непривычного для себя лучистого взгляда и тихо просит, как больной ребёнок: «Не бросай меня. А? Не уходи». Потом привстанет, притянет её к себе, поднимет на руки, и она только успеет про себя испугаться этой резкой метаморфозе в нём, что он из такого беспомощного опять превращается в себя прежнего. А он уложит её рядом, уткнётся ей носом в щеку и только тогда заснёт безмятежным сном. И она тревожно слушает, не повторится ли приступ, и радуется, как он мерно сопит во сне и только иногда просыпается, чтобы убедиться, что она рядом, и пробормотать своё «не уходи». Ну как его такого бросишь?.. Где он такой ещё есть?

Жена Волкова никогда не была слишком уж патриархальной женой, чтобы совсем не вникать в дела мужа. Патриархальные жёны западной цивилизации в ХХ веке канули в Лету, потому что туда же канули и патриархальные мужья. В патриархальную семью теперь можно только играть, да и то, пока одна из сторон не запротестует, не заметит, что мир и его обитатели, в самом деле, слишком изменились. Это только совершенно не разбирающиеся в человеческой природе люди считают, что нарушения в укладе современной семьи проистекают от изменения только женщины или только мужчины. На самом деле, они оба меняются. Пусть с разной скоростью и интенсивностью, но современному мужчине патриархальная жена уже самому кажется анахронизмом. То ли мужскому миру его же интересы уже стали казаться слишком мелкими и незначительными, чтобы ещё и женский полностью и послушно в них «растворялся». То ли этот скучный и пассивный женский мир, который всё ещё продолжает верить в мир мужской, на самом деле выглядит как-то невыгодно и глупо и на фоне активных, предприимчивых и самостоятельных женщин, имеющих своё собственное мнение, а не соглашающихся на каждый мужской зевок – «как скажешь, дорогой!». То ли такая жена в глазах мужчины уже ничем не отличается от обычной содержанки, которая согласна терпеть его любого, лишь бы не идти работать самой, в то время когда «другие бабы дома строят, министерствами командуют, банками руководят и солидную деньгу зашибают». Одну какую-то причину назвать трудно, но патриархат в Европе и в России за истекший век дал сильный крен. И вспоминают его, порой, с какой-то светлой ностальгией и мужчины, и женщины, но и соответствовать ему тоже уже не могут ни те, ни эти.