Покаяние пророков - Сергей Алексеев

— Та чем ты поможешь, колы сама ховаешься? Колы тебя с войском шукают? — Старушка взяла фонарь и пошла назад. — Нет нам миста…

На обратном пути она еще один ход показала, еще не дорытый, — корову выводить из-под земли на пастбище. А когда вернулись в схорон, там оказался дед Лука, и старушка виновато засуетилась.

— Я тильки один ход показала — на речку. Шоб воды себе принесла та воздухом дыхнула.

— Хай, — отмахнулся тот и взял фонарь. — Заполночь мне у нору харчей принеси та горилки.

— Ты куда, диду? — испугалась старушка и запричитала: — Опять зимлю рыть? Та ж давно ли тебя привалило? Та ж давно ли я тебя доставала, як из могилы?..

— Геть! К Юрию Николаевичу пошел. — Он прихватил короткую лопату и открыл потайную дверь. — Когда вин приедет, никто не бачит, а дивчине шо ж, век пид землей сидеть? Нехай в хату ходит…

Старики разошлись всяк в свою сторону, и Вавила наконец-то осталась одна, иконки поставила в тот же угол, где хозяйские, свечечку затеплила и встала на молитву. Однако с трудом прочла «Отче наш», стиснула четки в руках и замерла: не идет Божье слово в схороне, будто земля давит, сжимает со всех сторон и в груди так тесно, что и дышать нечем. Душа оцепенела.

Постояла так, будто немая, попробовала мысленно помолиться, но заметила: робеет разум и мысль задыхается, будто огонь без тяги. Вот если бы встать на камень намеленный, поднять руки к небу — и сразу бы услышал Господь…

Взяла иконки, свечку и пошла ходом к речке. По пути заметила свет в боковой норе, заглянула, а там старик стоит на коленях и будто молится, но не кресты кладет и поклоны бьет — глину топором рубит и руками отгребает. Выбралась она к божьему свету, умылась ледяной водой и будто наваждение смыла. Река шумит, пенится на камнях, сверкает в вечернем солнце, обледеневшие за зиму сваи стоят на стрежи, будто девицы в воду забрели и подолы приподняли, чтоб не замочить. А на том берегу лес оживает, вот уже и легкой бежевой дымкой подернулся — сок еще не пошел по деревам, однако ветви их оттаяли, согрелись и зашевелились почки. И где-то там же тетерева расселись по вершинам берез и так булькают, что, кажется, кипит все пространство. Еще неделя, две, и этот любовный кипяток окропит землю, побьет снег, и только тогда появится истинный запах весны, сладко томящий душу.

От молитвы ее отвлек старик, прикативший тяжелую тачку. Молча высыпал землю в поток, встал на колени, напился и опять скрылся в норе. Вавила посмотрела, как вода уносит комья глины, и тоже пошла назад. А в схороне ее ждала старушка — еду принесла.

— Прости ради Христа, — повинилась перед ней. — Да токмо не стану я есть, нельзя мне, обычай такой. Покуда Юрий Николаевич не вернется, поститься буду.

— Дывитесь, який обычай — не исты! Шо це такс?

— Так заведено у нас, след участь путника разделить, чтоб ему легче было.

— Та ты ж голодом себя уморишь! Когда вин вертается? А колы через нидилю, а то другу?

— Ты мне, бабушка, муки немного принеси и соли, — попросила Вавила. — Я жданки испеку и стану есть. А еще рукоделье какое. Нельзя нам без дела сидеть, грех.

— Та шо ж я тебе принесу?

— Любую женскую работу, бабушка. Хочешь, я тебе и спряду, и сошью, и свяжу или вышью.

Старушка так и не поняла ничего, однако согласилась и когда уже заполночь спустилась в схорон, чтоб деда накормить, принесла муки, соли и узелок с тряпьем, лоскутное одеяло шить. Боярышня тут же замесила тесто, в холод поставила, чтоб не забродило, и взялась выкраивать лоскутки и сшивать вручную. Наутро же, когда печь истопили, поднялась наверх, выпекла жданки и сложила в холщовую сумочку.

— Вот моя пища, — сказала. — На сорок дней хватит.

Старушка лишь удивленно рот прикрыла.

— Яка чудна дивчина…

А Вавила вернулась в схорон, развязала свою котомку, достала оплечье с нашитыми монетами и вспомнила, что Ярий Николаевич не велел ничего отдавать и даже показывать. Вроде бы и ослушаться грех, да ведь люди эвон как страдают, в землю зарываются. Если по-божески рассудить, то несправедливо будет: бритому мужику с автобуса колечко за проезд отдала, а страждущим не пожертвовать и вовсе великий грех.

Срезала двадцать пять монет, полюбовалась ими, зажав между ладоней, потрясла возле уха — звенят…

— На доброе дело не жалко. Пускай в родное место едут…

Жемчужные бусинки на нитку собрала, спрятала вместе с монистом и хотела уж подняться да бабушке вручить, но вовремя спохватилась — не возьмут старики такого дара. Люди, что странников у себя привечают да от властей прячут, вряд ли примут такую жертву, чего доброго, еще и напугаются.

Так и эдак думала, ничего путного в голову не пришло, пока дед Лука из норы не вернулся, керосин у него в фонаре кончился, значит, пора было на отдых. Он в избу поднялся, а Вавила монеты в тряпицу завязала, свечку зажгла и пробралась к новому ходу. Отыскала, где старик работу свою оставил, и рассыпала денежки на видном месте. Возвратилась назад и стала ждать, когда он снова копать пойдет.

Дед Лука недолго поспал, скоро снова был на ногах, новые рукавицы взял, в фонарь керосину залил и опять рыть принялся. Вавила стала ждать, когда он монеты найдет и побежит своей жене показывать, очень уж хотелось поглядеть, как люди обрадуются. Но вот час прошел, второй, уже к обеду дело движется, а старика все нет.

Ведь сверху монеты бросила, на глаза, должен найти…

Неужто не заметил, свалил в корзину вместе с землей да в реку кинул? Жалко будет, коли на доброе дело не пойдут монетки, замоются в реке, и уж никто не сыщет. Бабушка все хотела монисто из них сделать, но дед Аристарх отказывался дырочки сверлить, чтоб пришить на бармы, говорил, на одну такую денежку можно трех молодых лошадей купить. И если уж пускать на дело, то непременно на доброе.

Не вытерпела, затеплила огарок свечи и пошла ходом к реке, куда дед землю уносил. Стала проходить мимо нового лаза — слышно, он лопатой шаркает, пыхтит, и смутный свет от фонаря колеблется: не нашел! А иначе бы непременно побежал к жене радостью поделиться.

Пошла дальше с одной надеждой: авось не унесло водой, порыть, так и отыскать можно, да иначе сделать, чтоб уж точно в руки попали. Пробралась она к речке, а за ночь воды прибыло, течение бурное, чуть ли не водопад, и землю, что свалили сюда, почти уже смыло и унесло под лед, видневшийся за пенной полыньей.

Уплыли старые денежки…

Удрученная, она не сразу и заметила, что на улице полдень и яркое солнце играет на водяной пыли. Эх, выйти бы да погулять по бережку, ведь тепло, со свай сосульки свисают и капают, а на той стороне лес оттаял, стряхнул зимнюю серость и будто чуть-чуть позеленел. Нет, не сок побежал и не почки распускаются — сами стволы и ветви слегка подкрасились на солнце.