Приключения Весли Джексона - Уильям Сароян

На следующий день нас перевезли на грузовиках в другой такой же лагерь миль на сто дальше, но будь я проклят, если знал, где мы находимся. Я думал все время о Джиль и ломал себе голову, как бы умудриться послать ей письмо, чтобы она знала, что я в плену, жив и здоров, – ведь обычным путем письма идут так медленно.

Здесь на новом месте, народу было намного больше. Мы с Ванхуком бродили по лагерю в надежде встретить знакомых ребят или кого-нибудь, кто их видел. Лагерь был довольно большой, и наших – полным-полно. Они держались группами по шесть-семь человек, болтали, рассказывали друг другу разные истории, играли в карты – и разглядеть всех как следует было нелегко. То тут, то там попадались одинокие фигуры: сидит человек на земле, пригорюнившись, – тоскует, видно, по родине и с ненавистью думает о том, что вот загнали его, как быка, за колючую изгородь.

И вдруг произошло нечто до того неожиданное, что я даже не удивился, хотя никак на это не рассчитывал: прямо передо мной сидел на траве Виктор Тоска. Я так ему обрадовался, что решил сесть рядом с ним и подождать, пока он сам на меня не взглянет. В лагере было столько народу, что люди мало обращали внимания друг на друга, и Виктор даже не пошевельнулся, когда я опустился рядом с ним. Я наблюдал за ним довольно долго и очень был рад, что он жив и здоров – ведь только это мне и нужно было. Так я сидел рядом с ним и молчал, потому что я думал, он обернется, увидит меня – и мы тогда вдоволь посмеемся. Я решил сидеть хоть целый час, пока он не обернется: мне казалось, так будет лучше, чем подымать суматоху на радостях, потому что кто знает, что он за это время пережил. Ведь кроме того, что Грэхем был убит на моих глазах, – а за минуту до того мы вместе с ним ужинали, – все остальное, что случилось со мной и с Ванхуком, – сущие пустяки.

А Виктор все не оборачивался, и я тоже сидел не двигаясь. Сидим мы так, сидим, и я стал уже беспокоиться, не случилось ли с ним чего-нибудь, потому что прошло уж больше десяти минут, как я сел рядом с ним, и уж если он за это время ни разу не пошевельнулся и не оглянулся на меня – значит, что-то было не так.

Прошло еще минут десять, он наконец обернулся и, конечно, увидел меня, но я ничего не сказал. Спустя минуту-другую он опять обернулся и посмотрел еще раз. Тут уж он не стал отворачиваться.

– Я ужасно рад тебя видеть, – сказал он. – Я подумал, что это как будто ты, но сперва не поверил. Ну как ты – жив и здоров?

– Вполне. А ты?

– Я немножко свихнулся.

– Ну, это пройдет.

Мы оба встали.

– Мне нужно тебе кое-что рассказать, – сказал он.

Когда мы нашли укромное местечко, чтобы поговорить без помехи, он посмотрел на меня долгим взглядом и сказал:

– Джо убит, Олсон тяжело ранен, и знаешь этого дурацкого лейтенанта, который поехал с нами? Он еще так весь подергивается и подпрыгивает… Так вот, он остался цел, и я тоже.

Немного помедлив, он продолжал:

– Вот что я хотел тебе сказать. Джо ведь это сделал для меня. Я целых девять дней ни с кем не разговаривал. Никто его не знает, но мы-то с тобой знаем его, и поэтому я тебе скажу. Я до сих пор не понимаю, какая чертовщина там произошла, но только он вдруг повалил меня на землю, и я услышал отчаянный грохот. Словно все черти ада вырвались на волю, и этот чудовищный грохот долго стоял у меня в ушах – то тише, то громче. Потом вдруг наступила полная тишина, и вот я вижу – Джо сидит на земле, уставившись в траву. Левую половину лица у него оторвало, и всю левую руку от плеча – только кость да куски мяса болтаются, а нога обнажена и залита кровью. Олсон бегает кругом, прихрамывая, весь изрешеченный шрапнелью, а этот дергающийся лейтенантик – он-то целехонек, и я цел остался.

Виктор замолк на минутку, потом снова заговорил:

– Я немножко повредился в уме. Не знаю, как мне быть с Джо – ведь он теперь мертвый. А тогда гляжу я на него, но то, что передо мной, совсем и на Джо непохоже. И все-таки это был он – сидит и смотрит на меня. Меня чуть не стошнило, но я сдержался и виду не показал, так что он и не знал, какой страшный у него был вид.

– Перепугал он меня до смерти, – продолжал Виктор. – Вдруг говорит, чтобы я присел рядом с ним на минутку, но ты бы видел его лицо, когда он через силу заговорил: «Недурно мы тогда позавтракали в Чикаго, верно?» – сказал он. Тут он засмеялся. Но это не было похоже на смех. Скорее он громко заплакал. Потом перестал плакать и попросил передать «трепещущей девице», что он ее любит. И тебе просил передать, чтобы ты не забывал, – это все, что он сказал: «Пускай не забывает», – так что ты, верно, знаешь, о чем он говорил. Потом он мне сказал про Доминика – да-да, я уже знаю, что Доминик убит. А потом стал просить, чтоб я спел ему эту песню, и, черт возьми, я сел рядом с ним и решил попробовать спеть свою песню. Но голос меня не слушался, и я просто стал ее говорить. Но только я успел сказать: «Все зовут меня “красавчик”», – как вдруг Джо зашептал: «Бен, Бен!» – и тут же стал задыхаться, задергался, напрягся весь, хотел, видно, протянуть еще хоть минутку – и затих. Вот так умер Джо Фоксхол – где-то он теперь?

Виктор замолчал. Потом сказал очень тихо:

– Я ведь думал, что буду убит. Я был готов к этому. Думал, меня убьют сразу, все ждал. Ждал я и тогда, когда Джо сбил меня с ног и занял мое место. Но я ведь не хотел, чтобы он занимал мое место. Не хотел, чтобы кого бы то ни было убивали вместо меня. Ну а Джо тоже ведь ждал. Он все время ждал, чтобы меня заменить. Он хотел отдать свою жизнь за меня, и он это сделал. Он своего добился. На войне не приходится много раздумывать. Я, однако, помешался немного, оттого что я знаю, что должен был умереть, а вот я жив, а Джо умер. Я теперь уже больше не думаю, что буду убит. Но как же все-таки быть с Джо?

Мы с Виктором оставались в плену у немцев до последних дней августа, когда они вдруг ушли и бросили нас без охраны. Много мы насмотрелись в их лагере – и смешного, и удивительного, и ужасного, и отвратительного. Немцы ничего нам не сказали, когда уходили. Они просто собрали ночью свои пожитки и сбежали, и на следующий день мы ждали-ждали, а их все нет как нет. Нас было больше тысячи за колючей изгородью, пробыли мы там довольно долго, и когда прошел слух, что немцы ушли и бросили нас, лагерь превратился в беспорядочную толпу.

Я встретился с Виктором в этом лагере накануне четвертого июля, так что мы пробыли там вместе почти два месяца. Четвертое июля мы отпраздновали, но не очень-то удачно. Задумали поставить пьесу, да ничего из этого не вышло. Когда один парень попытался сказать речь, все закричали ему, чтобы он закруглялся. Зря обидели парня – он ведь думал сделать как лучше. Над пьесой – это был небольшой водевиль – никто не желал поработать как следует, и поэтому через полчаса все распалось, и каждый снова оказался предоставлен самому себе.