Чакра Фролова - Всеволод Бенигсен

Лушкевич, плывший следом, в отличие от Кучника еще какое-то время мысленно продолжал недовершенный спор, но выдумывать за оппонента контраргументы становилось все тяжелее и скучнее – его собственные аргументы казались весомее и убедительнее. Под конец ему в голову пришел такой неопровержимый аргумент, что он застонал от невозможности немедленно пригвоздить им оппонента. Он высунулся из гроба и огляделся – Кучник был в метрах десяти. Пытаться докричаться до него было бы безумием. Лушкевич чертыхнулся, лег обратно на дно гроба и стал думать, что будет делать, если немцы их заметят и откроют огонь. Первым делом надо понять, откуда ведется стрельба, затем прыгать в воду и, прикрываясь гробом, плыть к противоположному берегу. Удивленный тем, что столь быстро решил первостепенную задачу, он некоторое время лежал, не думая ни о чем, но вскоре задался вопросом, что делать, если немцы откроют стрельбу с обоих берегов. Надо будет прикрыть голову доской для гребли, а с другой стороны прикрыться гробом. Пораженный тем, что и эту задачу он умудрился решить столь молниеносно, Лушкевич стал думать, что бы такое еще придумать, чтобы занять себя на время путешествия. Но в голову ничего не лезло, потому что представить, что немцы будут стрелять со всех сторон, он не мог. Он стал искать в небе созвездия, ибо еще с детства любил астрономию. Однако ни тогда, ни сейчас не мог понять, каким образом три жалкие звездочки образуют хорошо прорисованную картинку животного или предмета. Теперь у него было время нарисовать какое-нибудь свое созвездие. Это занятие показалось ему даже увлекательнее спора с Кучником. Сначала он нашел идеальный квадрат, потом, усложняя на ходу задачу, нашел танк. Потом увидел лицо Сталина. Это почему-то его испугало, и он закрыл глаза, решив больше ни о чем не думать и ничего не искать.

Фролов, чей гроб плыл следом за гробом Лушкевича, смотрел на звездное небо, такое близкое и бесконечное, и думал, что, пожалуй, это и есть жизнь. Мы, думал он, с момента рождения как бы ложимся в гроб и плывем по реке жизни, где в конце пути на нас опустится крышка и наступит полная темнота. Сначала мы лежим в люльке, потом в кровати, где мы проводим половину жизни, потом на больничной койке, иногда плавно переходящей в смертный одр, и, наконец, в гробу. Нет, Стикс – это не река, через которую нас перевозит Харон после нашей смерти. Жизнь – это и есть Стикс. Мы начинаем пересекать его, едва родившись. И все наше путешествие – это путешествие по Стиксу на тот берег. И нам только кажется, что мы управляем лодкой. На самом деле ею правит Харон. Невидимый, конечно. И меня, как и всех, просто несет куда-то. И я понятия не имею, по какой причине меня несет с той или иной скоростью, когда наступит финал и так далее. Это смерть, начиная с начала жизни. То есть медленное умирание. Я как бы еще жив, но на самом деле плыву в гробу, воображая, что это прогулочная лодка. Вроде слепого Фауста, думавшего, что строится новый дом, и не понимавшего, что на самом деле это ему роют могилу. Я, конечно, могу выброситься из этой лодки и, например, утонуть. Но этим я не решу проблему управления, я всего лишь откажусь от финальной части путешествия. Кстати, интересно, что было бы, если душа вдруг решила выброситься из лодки Харона в Стикс. Кажется, на такое никто не решался. Интересная мысль. Умереть ты не можешь, стало быть, хуже уже не будет. Или из Стикса тебя выловят и снова в лодку втащат? Я бы рискнул – все равно терять нечего…

Скрытый стенками гроба Фролов вспомнил, как в детстве любил прятаться в шкафах и под кроватями. Не потому, что хотел стать невидимым – эта мысль его пугала, а потому, что хотел проверить, будут ли искать его родители. Один раз попытался симулировать свое исчезновение более основательным образом – сговорился с Юркой Тихомировым, и тот соврал родителям, что Саша ушел в неизвестном направлении. Саша же тем временем прятался у Юрки.

– Ну как, ищут? – с надеждой спрашивал он у приятеля каждые полчаса.

– Да я откуда знаю? – пожимал тот плечами. – Наверное.

Саша услышал, как в дом в Тихомировым зашла мама. Ее встретила мама Юры. Комната, где прятался Саша, располагалась прямо над гостиной, и он мог хорошо расслышать разговор родительниц. Вначале они и вправду говорили о нем, но недолго. Затем почему-то стали обсуждать цены на продукты. Это сильно укололо Сашино самолюбие. Вечером ему надоело прятаться и он вернулся домой. Получил оплеуху от мамы, отчего стало совсем тошно.

Фролов только сейчас понял, что и повзрослев, продолжал играть в эту странную игру. Ему хотелось, чтобы его стало недоставать. Чтобы его хватились. Чтобы его стали искать. Чтобы о нем вспомнили. Так он проверял свою нужность. И в отношениях с Варей эта игра повторялась много раз. Все его глупые исчезновения, намекающие то ли на его смерть, то ли просто на уход, – все было лишь жалкой попыткой определить свою ценность.

Получается, думал Фролов, лежа в гробу, что мне не нравится быть невидимым, но я исчезаю, чтобы проверить, будет ли меня не хватать. Дилемма, как ни крути…

Он поерзал внутри гроба, пытаясь устроиться поудобнее. Места было предостаточно, ибо он предусмотрительно выбрал себе самый вместительный из гробов.

«До чего же приятно просто лежать в гробу и ни о чем не волноваться. Приятнее, наверное, только лежать в утробе матери, где тебе автоматически подают еду и питье и вообще ничего от тебя не ждут и не требуют. С одной только разницей. В утробе ты лежишь в предвкушении рождения и можешь тешить себя надеждой, что впереди тебя ждет прекрасная жизнь. А в гробу ты лежишь безо всяких предвкушений. Ты уже не можешь ничего изменить и просто лежишь. В этом есть какая-то чистота и честность. От тебя больше ничего не ждут. Ты тоже ни от кого ничего не ждешь. Никто не будет притворяться, что ты нужен, необходим, что от тебя что-то зависит. Ты наконец стал никому не нужным самим собой… Свободным по-настоящему…

О борт гроба тихо билась речная вода, и, слыша ее умиротворяющий плеск, Фролов вдруг почувствовал такую усталость и такое равнодушие к судьбам мира, что закрыл глаза и заснул.

Так и плыли дальше: Гуревич – борясь с заливавшей его водой, Лушкевич – развлекаясь разнообразными безумными предположениями, Кучник – думая о поисках семьи, Райзберг – предвкушая вознаграждение за спасенную от варварства немецких солдат статую Сталина, Фролов – погрузившись в сон.

Глубокой ночью рядовой вермахта Франц Майер, стоявший в карауле, раздвинул кусты и, поправив закинутый за спину карабин, вышел на берег реки. Он расстегнул штаны, чтобы справить нужду, но, вскинув голову, застыл, забыв о первоначальном желании. В лунном сиянии по реке медленно, если не сказать, торжественно, плыли четыре гроба. А за ними, замыкая шествие, двигалась четырехметровая статуя Сталина, которого Майер узнал по густым усам и трубке. Сталин смотрел на звездное небо и, заложив одну руку за отворот френча, как бы раздумывал, а нет ли среди этой бесконечности какой-нибудь планеты, где тоже есть жизнь, тоже есть Советский Союз и там тоже правит такой же Сталин. Возможно, они бы смогли подружиться. Ведь делить им нечего, а верного друга у Сталина нет.

Опешивший от такого зрелища немецкий караульный вздрогнул и поспешно застегнул штаны. Сначала хотел рвануть к поисковому прожектору, дабы высветить это безобразие, но потом подумал, что ничего нового он все равно не увидит, а стрелять по гробам и статуе Сталина – так, пожалуй, его с утра еще и засмеют. Сослуживцы и так считают его паникером. Он подождал, пока процессия скроется из виду и, переведя дух, снова расстегнул штаны.