Лестница Якова - Людмила Улицкая

Вот! Маруничка, ты, пожалуйста, постарайся так делать. И костюм! Поскорее оденься, Маруничка. Небрежная нечистая одежда производит отталкивающее впечатление, иногда и неосознанное. И денег не жалей!

Целую тебя – целую тебя всю, всю. Целую колени (сбоку, сзади, где щекотно).

22.11

Дорогая моя, уже папа успел все рассказать обо мне? Я очень ему обрадовался. В первую минуту, когда он пришел ко мне в кино, – я обернулся и стал припоминать это знакомое лицо. Несколько долгих секунд я вспоминал, пока узнал его. А узнал его только тогда, когда мысленно проделал всю работу: кто он такой, как здесь очутился и почему приехал. Мы очень скоро рассказали друг другу все, что имели, и остались на безтемье. Дальше разговор носил несколько искусственный характер.

Очень ему обрадовался и проглотил несколько слез, когда назавтра ночью у подъезда гостиницы мы расстались. Крепко расцеловались, отошли и опять обнялись. Я попал на его мягкие усы, и особенно захотелось от этого всплакнуть. Всю дорогу что-то сжимало горло.

Расспрашивал его обо всем, а о тебе как-то не выходили никак вопросы.

– Что, Маруся бывает весела, смеется?

– Да, да.

– А… как… шляпа у нее красивая?

– Да, красивая.

Много ласкового было в папиных рассказах про Геника. Немногими, все одними и теми же словами он старался рассказать про то, как веселится, как гуляет, как узнаёт его, как в ванночке боится купаться. Одно слово только сказал, которое мне показало глубину его потери – твой Генрих будет такой же, как мой… Это первые слова про погибшего сына, которые я от него услышал. Я думал, что он сухой человек. Но дело в том, что он не привык свои переживания с кем-то разделять. А мы – каждую мелочь несем друг другу. Про тебя же он сказал: я не советую Марусе брать второй (утренний) урок – она сильно утомится.

Твои письма время от времени приносят мне много особой гордой радости. Тогда когда ты сообщаешь о своих успехах в занятиях, в выдержке воли. Нет лучшего для меня чувства, когда ты начинаешь уважать себя. Твое положение в жизни такое. Большинство твоих окружающих тебя очень ценит и уважает, а ты сама охотно считаешь себя ничтожеством. Видимо, ты выздоравливаешь от этого нравственного насморка – поздравляю и радуюсь.

Запоем теперь думается о тебе и о приезде. Я думаю так. До мая я не выдержу разлуки. Жду тебя не к Рождеству, а в будни… Я как-то потерял всякий стыд. Только думаю о любви твоей, без конца все о том же, о том же.

Я люблю тебя, Маруня, и в 50 лет так же крепко буду любить и обнимать. Я думал о том, что для любящих супругов нет предела в любви, и что до самого конца общей жизненной дороги духовная близость может поддерживаться физической. (Отлично понимал это Мопассан. Ни у кого нет столько сочувственных слов к старым женщинам, сколько у него.)

Мне представляется это вполне нормальным и здоровым. Когда мы с тобой дойдем до этого возраста, мы будем любить друг друга и с любовной снисходительностью будем относиться к нашим телам, носителям любви. Нет той красоты линий, нет упругости мышц и молодого здоровья – а нам все равно уже!

Что, Маруничка, взяла ты утренний урок? Если взяла, то скажи – не утомляет ли тебя? Ты обещала мне поправиться – что привезешь мне? Неужели я буду обнимать все те же 3 пудика жены. Я хочу больше. Ты слышишь? Постарайся, чтобы было больше.

Целую мою Мариночку, мою любу хорошую. Жду тебя. Я.

2.12

…С радостью чувствую, как расстраивается переписка перед свиданием.

Буду писать часто, но ради бога не беспокойся. Я знаю все твои глупые мысли и часто люблю их больше умных. Ты ночи не спишь, видишь меня и на каторге, и на войне, и в тюрьме. Обещаю тебе, что при свидании заряжу тебя своим спокойствием и хладнокровием. Сначала докажу, что так оно есть, а потом покажу, как я спокоен.

…Я ищу теперь гостиницу поблизости. Если меня не пустят ночевать, придется поселиться в подозрительных меблирашках в очень веселом, но малоприятном обществе. Все это чепуха. Увольнительных записок у меня сколько угодно.

И, пожалуйста, ничего не бойся. Я буду писать часто до твоего приезда, чтобы не думала, что застанешь меня с бритой головой и с украшениями на руках.

Привези мне лучше ноты все, какие ты любишь. Вот тебе и весь список. (Еще сюиту Генделя.)

…Только что закончил Роллана, и захотелось сообщить тебе некоторые мысли о нем, обо мне и о тебе. Он – француз, и все те убийственные для французов обобщения отчасти относятся и к нему. Тот дух культурной проституции и беспочвенного разрушения заразил немного и его. Париж он развенчал, но нужно было и построить что-нибудь. Я внимательно следил за тем, как он разбирает по камням великое здание. Когда вечный город лежал разобранной храминой, я думал, он начнет, может быть, из тех же камней строить новое, более величественное, углубленное произведение искусства. Он говорит, и я хорошо запомнил его слова, – живет же Франция, должны же где-нибудь существовать те основные первобытные ручьи народного самосознания, которыми питается целый народ. Что они существуют – лучше никто не знает, как Роллан, что он не проник к ним – никто не знает лучше, чем читатель Роллана…

Кругом все рожи, рожи – Господи помилуй – где же люди? Поэтому оставил этот томик с чувством недовольства. Думаю, что в следующих книжках я найду то, чего хотел. Настоящих людей он ищет в низших слоях городского населения. Это еще спорный вопрос – замечу между прочим. Очень верю я в его – “ведь живут же чем-нибудь люди”. Назовем эту мысль – историко-статистическая религия. Раз много людей, целый народ и долгое время верят во что-нибудь или делают какое-нибудь одно дело – можно быть уверенным, что вреда это не приносит, можно предполагать, что это нормально и так должно быть. Когда я впервые услышал эту мысль – я был поражен ее особенно мудрым отношением к жизни. Сказала ее – ты! В обстановке романтической встречи, в первые минуты острого наслаждения сближающихся душ.

Светлые минуты (Маруничка, в старости у нас будет, чем вспомнить молодость). Тогда создалось между нами то отношение, которое достойно такого же преклонения, как и любовь, но бывает много труднее – искренность, полное слияние двух думающих голов и двух чувствующих сердец.

Ты помнишь, что ты сказала? Простые, но мудрые слова – раз все так, значит, это нужно, это какая-то человеческая поправка к божественной ошибке. С того дня у меня началось развитие той мысли, какую теперь называю историко-статистической религией. Подняться над эпохами, подняться над людьми, нас окружающими, посмотреть, как живут эти же люди в ими созданном обобщении, и тогда выводить законы жизни и морали.

А – главное – не переставать себя уважать. Этому ты меня научила, этому я тебя учу – и это основной закон нашего счастья. Нам необыкновенное счастье подарила судьба. Любить и одновременно уважать друг друга – согласись – очень редкая и счастливая комбинация.

3.12