Я вернусь… - Андрей Воронин

Да, "Джонни Уокер" помог, и образ Адреналина с развороченной головой хоть и не исчез совсем из сознания Зимина, но сжался, утратил объем и свой пугающий реализм, выцвел и сделался плоским и размытым, как скверная фотокопия известной картины в школьном учебнике. Теперь это была просто картинка: хочешь – возьми ее в рамочку, повесь на стенку и любуйся в часы досуга, а хочешь – подотрись ею и спусти в унитаз. Старина Джонни, джентльмен в красном кафтане, белых лосинах, котелке и высоких сапогах для верховой езды, с тросточкой в руке, широко шагающий по золотому полю известной всему миру этикетки, помог Зимину, но он же его и подвел, заставив забыть о Филатове и выпустить его из поля зрения на непозволительно долгий срок, на целые, пропади они пропадом, сутки.

Зимин высвободился из теплых меховых объятий медвежьей шкуры, перебрался с пола на диван и попытался сообразить, почему его так беспокоит Филатов – персонаж с его точки зрения второстепенный, малозначительный и где-то даже комический. Ну, Филатов... Плечистый лох, которого они с Лузгиным намеревались обчистить. И обчистят непременно, как только Лузгин выйдет из своей дурацкой больницы, куда угодил с дурацким переломом, случившимся в самое неподходящее время.

Вот то-то и оно, что в неподходящее. Как-то уж очень ловко это получилось. Обо всем договорились, все подготовили, спланировали... Оставалось, что называется, только кнопочку нажать, и вдруг – бац! – он, видите ли, в больнице... Странное какое-то совпадение, нехорошее. С душком.

Да и сам Филатов – фигура довольно неопределенная, требующая незамедлительного прояснения. Это в субботу, когда Зимин уламывал адвоката рискнуть карьерой ради огромного куша, Филатов выглядел безмозглым шкафом, динозавром-альтруистом, лопухом с большими деньгами. А теперь? Кто, кстати, привел его в Клуб – уж не Мирон ли? Точно, Мирон! Тогда, в субботу, Зимин не придал этому значения, потому что еще не знал, что Мирон под него копает. А теперь знал, и Филатов начал понемногу представать перед ним в новом свете. Кто он вообще такой, этот Филатов? Откуда взялся? Чем живет? Зачем пришел в Клуб? И эта дикая история с пожертвованием полутора миллионов на клизмы – что это, врожденная глупость или грубая провокация?

Зимин с размаху ударил себя кулаком по лбу. Кретин! Ну конечно, провокация! ТАКИХ дураков, каким выглядел Филатов, на свете просто не бывает, зато провокаторов – сколько угодно. Хоть пруд пруди. И на кого они только не работают! На ментовку, на ОБЭП, на бандитов, конкурентов, газетчиков... Мирон, кстати, был газетчиком, и именно он притащил этого своего Филатова в Клуб. Ой-ей-ей!

Он заставил себя успокоиться – с трудом, но заставил. Ну ладно. Допустим, это была провокация. Допустим даже, что она удалась и что господин адвокат сейчас ни в какой не в больнице, а, скажем, в следственном изоляторе. Ну и что? Он-то, Зимин, здесь при чем? Ну, сдаст его Лузгин, и что? Не было этого, гражданин следователь! Это он на меня, простите, клепает. Да и с чего бы вдруг Лузгину оказаться в СИЗО? Что, убил он кого-нибудь? Украл? Счета перепутал – так это по ошибке... Нет, провокация, наверное, все же отпадает. Странная какая-то провокация. Глупая и бесцельная. Если подумать, то в СИЗО их надо было бы сажать вдвоем – господина адвоката, и его, Семена Зимина, за компанию. Счетов-то было два, и денежки Лузгин должен был поделить пополам. Если бы он это сделал и если бы его на этом замели, сидеть бы им сейчас в соседних камерах...

Словом, в данный момент все упиралось в Лузгина. Думать о Филатове было бесполезно: Зимин о нем ничего не знал.

Он вскочил с дивана и, как был, в носках, трусах, мятой рубашке и сбившемся на сторону галстуке, побежал искать телефон. Набирая номер Первой Градской, Зимин подумал, как это будет смешно, если вдруг окажется, что Лузгин спокойно спит на койке в травматологии – с ногой на растяжке, с уткой под кроватью и с перемазанной манной кашей физиономией.

Но посмеяться ему не довелось, потому что сонная тетка на том конце провода, пошуршав бумагами, ответила, что больной Лузгин в больницу не поступал – ни во вторник, ни в среду, ни сегодня ночью. Не было его там! Подпустив в голос толику искреннего беспокойства и легкого недоумения, Зимин слезно попросил посмотреть еще раз. Тетка посмотрела, но от этого фамилия Лузгина в ее списках не появилась, и Зимин, поблагодарив, повесил трубку.

И что теперь?

А вот что!

Зимин покосился на часы, которые показывали всего-навсего три минуты пятого, обругал их за это нехорошим словом и после секундного колебания набрал домашний номер Лузгина. Звонить, конечно, было до неприличия рано, но ждать Зимин не мог – вернее, не хотел. Подумать было страшно: ждать до десяти, до одиннадцати часов, когда госпожа адвокатша наконец соизволит проснуться, хлобыстнуть кофейку и протереть заплывшие со сна глаза. Да, именно госпожа адвокатша; что-то подсказывало Зимину, что самого Андрея Никифоровича он дома не застанет.

Набирая номер, он заранее готовился долго ждать, слушая длинные гудки, а потом еще дольше извиняться, объясняться, ссылаться на крайнюю необходимость и нижайше просить прощения за столь ранний звонок. Ничего подобного! Госпожа адвокатша схватила трубку после первого же гудка и вовсе не сонным, а, наоборот, каким-то очень напряженным и странно дрожащим голосом спросила, почти выкрикнула: "Андрей?!"

Зимину стало нехорошо от этого возгласа, но он взял себя в руки, извинился, представился и сказал, что он как раз таки и хотел узнать, дома ли Андрей Никифорович и если нет, то где, по мнению госпожи адвокатши, он может сейчас находиться.

Всхлипывая и сморкаясь, госпожа адвокатша рассказала ему весьма странную историю, которая показалась Зимину не столько странной, сколько настораживающей. Во вторник, где-то в районе обеда, – госпожа адвокатша как раз успела встать с постели, выпить кофе, принять ванну и набросить на мокрые плечи халат – Андрей Никифорович совершенно неожиданно ворвался в квартиру. Не вошел, нет, а вот именно ворвался, и вид при этом он имел настолько дикий и предосудительный, что у супруги его глаза на лоб полезли. Был Андрей Никифорович непривычно взволнован, взъерошен и растрепан, одежда его пребывала в беспорядке, а лицо носило несомненные следы рукоприкладства.

– А нога? – не удержался от ненужного вопроса Зимин.

– При чем тут нога? – раздраженно ответила госпожа адвокатша. – Какая нога? Я же вам говорю, он чуть ли не бегом вбежал... С рукой у него было что-то не то, с правой. Болела она у него, по-моему. Он сказал, что упал, поскользнулся на льду...

Зимин отметил про себя, что Лузгин во вторник врал гораздо больше, чем это приличествует даже человеку его профессии. Да и врал он как-то очень уж однообразно: поскользнулся, упал... Похоже, выдумыванием более правдоподобных и занимательных историй он себя просто не утруждал – то ли по недостатку времени, то ли по какой-то иной причине. С чего бы это вдруг?..

Итак, поскользнувшийся и повредивший руку адвокат Лузгин вбежал в свою квартиру (это на сломанной-то ноге!), левой, здоровой рукой сдернул с антресолей дорожный чемодан, побросал туда какие-то носильные вещи, бритву, зубную щетку, туда же бросил все деньги, какие были в доме, включая и те, что хранились в тайнике под газовой плитой, заявил насмерть перепуганной жене, что должен срочно уехать по делам, и был таков. Куда именно он едет, по каким таким делам и, главное, на какой срок, господин адвокат не упомянул – вероятно, по рассеянности, – но зато не велел обращаться в милицию, поднимать на ноги знакомых и вообще предпринимать какие бы то ни было шаги к своему отысканию. Обещал, правда, позвонить, но вот до сих пор не звонит, и что думать по этому поводу, совершенно непонятно...