Мишн-Флэтс - Уильям Лэндей

Гиттенс махнул рукой – дескать, проехали, я на тебя зла не держу. Но сразу же вслед за этим поднял новый кусок бетона и метнул его в стену.

– Ладно, Бен, ты заканчивай, а я пойду прогуляюсь. Уж больно здесь смердит.

Через какое-то время я вылез из контейнера – ничего интересного не найдя.

* * *

В одной из комнаток полицейского участка зоны А-3 мы разложили на полу газеты и высыпали мусор из привезенных мешков.

– Работа полицейских всегда исполнена подобной романтики? – сказал я, пытаясь завязать с Гиттенсом разговор. До этого всю дорогу он угрюмо молчал.

Гиттенс усмехнулся.

Мне был неприятен холодок в наших отношениях. Поначалу, когда я приехал в Бостон, мы были на дружеской ноге. Потом, когда против меня возникли подозрения, Гиттенс обходился со мной сурово, но оно и понятно: он вел себя профессионально сухо по отношению к подозреваемому. Ничего личного. Однако теперь, после нашего последнего разговора, я почувствовал трещину в наших отношениях. Я посмел расспрашивать о его роли в деле Траделла. И вся его былая сердечность по отношению ко мне исчезла. Похоже, навсегда.

Мое уважение к нему было так велико, что эта перемена обидела меня до глубины души. Я был ужасно расстроен.

И когда мы наконец нашли в одном из мешков нужный след (а именно: свежую банковскую распечатку операций по кредитной карточке Брекстона), я не испытал никакой радости.

– Похоже, вы опять угодили в яблочко, – сказал я Гиттенсу.

– Правда, с опозданием в десять лет? Да?

В его голосе звучал яд.

Увы, к прежним отношениям возврата не было.

Часом позже мы с Келли сидели в машине без полицейской маркировки и с затемненными стеклами – дежурили напротив небольшого многосемейного дома на Олбанс-роуд.

Если верить находке в мусоре из одной из квартир этого здания, Брекстон был здесь совсем недавно. Возможно, он и сейчас находится внутри. Наша задача – проконтролировать, не выйдет ли он из дома под номером сто одиннадцать до начала полицейского штурма.

В нескольких милях от нас Кэролайн Келли выбивала в окружном суде необходимый ордер.

Штурм должен начаться незамедлительно после того, как она получит разрешение.

Чтобы подпись судьи не успела просохнуть на бумаге!

В атмосфере всеобщего болезненного недоверия всех ко всем операции против уголовников в Мишн-Флэтс проводились, как правило, именно так – чтобы какой-нибудь свой человек в полиции не успел предупредить преступников.

Поглядывая на входную дверь, я ерзал на сиденье. Мне было не по себе. По спине пробегал холодок, в животе начинало крутить от нехорошего чувства.

– Что, Бен, нервничаешь?

– Есть малость.

– Это хорошо. Только дураки не нервничают.

– А вы нервничаете?

– Стар я для мандража.

Мы посидели молча минут пять. Потом еще минут пять.

Келли достал яблоко и стал обкусывать его, смачно и громко.

Звук получался такой оглушительный, что я не мог сосредоточиться на своем страхе. От нечего делать я вынул из кобуры «беретту», рассеянно осмотрел ее, нацелил на почтовый ящик и мысленно сделал «пых!».

– Убери с глаз долой! – Келли положил огрызок яблока на приборную панель, взял мой пистолет, покрутил в руке и протянул обратно. – Хорошая пушка. Но ты и без нее справишься.

– И чего она там копается, – сказал я, имея в виду Кэролайн Келли. – Сколько времени может занять организация ордера?

– Сколько потребуется.

Я обреченно кивнул – ясненько.

– Мистер Келли, вы в своей жизни кого-нибудь застрелили?

– Спрашиваешь!

– И что, не одного?

– Не знаю, не считал. Много.

– Много?

– В Корее.

– А-а. Я-то имел в виду, когда полицейским служили.

– Стрелял однажды.

– Наповал?

– Нет, слава Богу, только ползадницы ему отстрелил.

– А я вот ни разу ни в кого не стрелял.

– Это заметно.

– Даже оленя застрелить – рука не поднимается. Вы видели на охоте, как умирает олень?

– Нет.

– А я видел. Это в сказках или в кино олень – брык, упал и помер. А на деле – кровищи, как на бойне. Я на первой и последней своей охоте ранил оленя. Как он бедняга мучился, как бился. И смотрит на меня – моргает, встать норовит. А боль в глазах – нечеловеческая. Товарищ говорит: добей! А я выстрелить не могу. Пришлось товарищу выстрелить.

– Ох уж и романтик ты, Бен. «А боль в глазах – нечеловеческая»... Стрелять в человека – совсем не то, что в оленя.

– Я даже рыбу головой об столб не могу...

– Бен!

– Понял Молчу.

Но через минуту у меня опять зачесался язык.

– Я сегодня беседовал с Гиттенсом. Он признал, что Рауль был его осведомителем. И я вдруг подумал – а не ерунда ли все это? Десять лет назад Траделл получил наводку не лично. Он действовал по подсказке Гиттенса. Ну и что? Это ничегошеньки не меняет. Если я поперся на красный свет и меня машина сбила, когда я шел за пивом, – совершенно не важно, сам ли я решил сходить в магазин или меня приятель попросил. На красный свет-то я сам поперся! Так или не так? К тому же Данцигер вообще не знал, что Гиттенс как-то замешан в том давнем деле.

Келли равнодушно смотрел перед собой.

– Помните, вы говорили, что иногда – добра ради – хорошие копы делают плохие вещи. А плохие копы делают плохие вещи просто ради удовольствия. Так вот, арест Брекстона мне кажется плохим средством во имя плохой цели. Негодяйство ради негодяйства.

– Бен, что за философия?

– Да так, не нравится мне все это.

Келли немного ожил.

– Гиттенс – хороший полицейский, – сказал он. – Поэтому ты с выводами не спеши. Погодим, поглядим. А пока что сосредоточься на одном – чтоб сегодня вечером вернуться домой без лишних дырок.

Он догрыз яблоко, потом раздумчиво прибавил:

– Если тебя грохнут, Кэролайн сама мне дырку в голове сделает!

Я ошарашенно покосился на него.

– Вы... вы что имеете в виду?

Келли вздохнул:

– Ты, Бен, умный-умный, а дурак!

– Объясните дураку.

– Моей дочке тридцать семь. У нее сын. В тридцать семь да еще «с довеском» – много ли на нее охотников? А ты вроде как человек. И к сыну ее относишься неплохо. Ей нужен мужчина.