Следствие по-русски 2 - Дмитрий Леонтьев

— Как же ты можешь?! — Разумовский был оскорблен до глубины души, словно я только что обвинил его самого. — Как тебе могла прийти в голову такая идея?! Думаешь, я не ломал голову над всеми этими событиями? Или я глупее тебя? А может быть, Зимин недостаточно затратил сил и средств на расследование? Она не может быть причастна к этой истории. Это все и без того принадлежит ей. Ты же прекрасно понимаешь, что стоит ей только попросить, и он отдаст ей все, что она захочет… Ты видел хоть одного человека, который воровал бы сам у себя?! При этом устраивал собственные похищения и покушения на самого себя? Не обижайся, Коля, но ты заигрался…

— Вот так же и Зимин роет себя яму, — сказал я. — Так же рассуждали и все эти «независимые» эксперты и сыщики. Все, чем владеет Зимин, действительно принадлежит и Оксане Омичевой… Но только до тех пор, пока они вместе. И принадлежит ли он сам ей, а она — ему?..

— Ты имеешь в виду наивный страх Зимина перед браком? Они поженятся, уверяю тебя. Вся эта история значительно повлияла на его мировоззрение, отделяя истинное от ложного. Он понимает, насколько дорога ему Оксана, и понимает, насколько беспочвенны его надуманные подозрения.

— А я бы назвал это интуицией, — пошел я на обострение конфликта, чувствуя, как начинают потрескивать волосы на моей голове от наполненного огнем праведного гнева взгляда Разумовского. — Он отличный бизнесмен, и интуиция у него развита превосходно… Просто сам себе он объясняет это иначе, в очередной раз предпочитая обвинять себя, а не ее или своих друзей. Как ты мог бы уже заметить, Зимин все усилия направляет не на поиски улик, а на поиски оправданий для своих близких. Он хочет это так видеть, и он это так видит. Даже работу службы безопасности и частных детективов по выявлению агентов внутри корпорации он ставит себе в вину. Ему проще терять деньги, чем проводить непредвзятый анализ. Единственное, что его к этому подталкивает, — страх за жизнь и здоровье его близких. До поры до времени их не трогали, извлекая деньги иными способами, но сейчас положение дел изменилось, а стало быть, все близится к развязке. Это можно понять, анализируя последние события.

Я не знаю, кто затеял эту игру, и не знаю, каким образом они столь легко осуществляют схему «перекачки» денег, я не знаю, как им удается так ловко избегать подозрений и каким образом они намереваются завершить эту полугодичную серию преступлений, но я надеюсь разобраться в этом до наступления кульминации… Хотя времени до этой поры осталось не так уж и много. Я убежден, что завтра Оксана никуда не полетит…

— Ты можешь объяснить, что подтолкнуло тебя к столь… столь некрасивым подозрениям?! — ярился Разумовский.

— Могу. Но не хочу, — нахально заявил я. — Ты сейчас кроме своего возмущения и видеть ничего не хочешь. А уж те тонкости, которые заинтересовали меня сейчас, покажутся тебе возмутительными и смехотворными. Я рассказал тебе о своих подозрениях только потому, что завтра, когда события ускорятся, у меня просто не будет времени спорить с тобой. А мне потребуется помощник…

— Я не буду помогать тебе в этом, — решительно отказался иерей. — В этом — не буду! Ты хоть сам понимаешь, как твое поведение и твои подозрения выглядят со стороны? Возьми за пример Зимина. Честный и добрый человек. Ему такие подозрения даже в голову не приходят.

— Вот потому-то он и не может так долго найти ответ… А преступления и все, что их окружает, вообще грязное дело. И сыщики, копающиеся в «грязном белье», редко встречают одобрение. И это хорошо, потому что изначально человек настроен не на подозрительность и пакостность. Но ведь я не священник, Андрей. Я — сыщик. И подозрительность для меня не суть и естество, а рабочий инструмент.

— Опасный инструмент, — прищурился иерей. — А лекарство отличается от яда только дозой, если ты это еще помнишь.

— То же самое относится и к «благим намерениям», — напомнил я. — Если ты хоть на секунду сможешь отойти от предвзятости и предположить, что мои подозрения правильны, то ты сможешь увидеть, какой опасности будет подвергаться Зимин, если…

— Не могу! — перебил меня иерей. — Не могу я предположить это даже на секунду! Девушка находится под моей опекой. Речь идет о ее жизни и здоровье, а ты… ты…

— И все же подумай, — попросил я. — А когда подумаешь, подъезжай к воротам особняка Зимина. Завтра, в семь часов, я буду ждать тебя там. Только постарайся, чтоб тебя не видели. Мы проводим их до аэропорта.

— Завтра я буду провожать ее до аэропорта, — поднялся со стула иерей. — Но я буду находиться рядом с ней, а не следить, выглядывая из-за угла. Ты очень расстроил меня, Коля. Я не ожидал этого от тебя. Это не просто подозрения. Это поступок. Это позиция… Извини, я не хочу больше об этом говорить. Ни сейчас, ни потом… Мне пора идти. А тебе я искренне советую подумать над твоей позицией. С первого взгляда это может показаться незначительным, но все куда опасней, чем ты думаешь. Для тебя опасней…

Он вышел, а на кухню, где мы с ним сидели, заглянула обеспокоенная Лена.

— Вы поссорились? — тревожно спросила она. — Почему Андрей ушел такой расстроенный? Даже проститься забыл… Что у вас произошло?

— Позиция, — вздохнул я. — Видишь ли, я считаю, что человек, которого он взял под свое покровительство, — преступник. Андрей пытается защитить девушку от опасности, которой она подвергается, а я опасаюсь, что нужно защищать других людей, и как раз от нее. Ее мать попросила Разумовского убедиться в безопасности девушки, в том, что она находится в надежных руках, и может быть, дать какой-то совет, позволивший бы вывести ее из зоны риска, в которой она невольно оказалась, будучи влюбленной в очень состоятельного и неплохого человека, на которого в течение последнего полугода идет настоящая охота… Точнее, на его деньги… А у меня есть очень серьезные подозрения, что она и является источником этих бед.

— Ты убежден в этом? — спросила Лена.

— Иначе я не стал бы расстраивать Разумовского, — сказал я. — Я прекрасно понимаю, что он сейчас чувствует. Это ведь не простое расхождение мнений… Может быть, он прав, и это действительно позиция… Но сейчас тот редкий случай, когда я не могу уступить ему, как бы мне этого ни хотелось. Боюсь, что если я уступлю и приму желаемое за действительное, то эта ошибка может дорого стоить одному человеку. Вот ведь задача какая… Мне самому не очень нравится эта ситуация, и я догадываюсь, чем обернется «победа» моей позиции. Как воспримет это Разумовский, каким ударом это будет для Зимина… Он очень любит ее. Ему никогда не везло с женщинами, и вот… повезло. Она сейчас составляет смысл его жизни… Знаешь, мне хотелось бы ошибиться, и я даже не боюсь в этом случае выглядеть подозрительным, мелочным скептиком. Честное слово, это было бы для меня даже радостно… Но как я должен поступить сейчас, предполагая возможность весьма плачевного исхода? Здесь встают очень существенные различия между убеждениями Разумовского и принципами моей работы. До сегодняшнего дня, вопреки всем законам, эти противоположности уживались, объединенные желанием защитить и помочь. Но рано или поздно — все равно должно было произойти то, что произошло. Я прекрасно понимаю его, но уступить не могу. Сейчас дело не только в нас. Вопрос стоит о жизни постороннего человека. Может быть, мне действительно не стоило ему ничего говорить?