Ритуальные услуги - Василий Казаринов

Пристроить «кадиллак» на Садовом — дело почти безнадежное, мы свернули за перекрестком в переулок, пришвартовались неподалеку от особняка, где размещалось какое-то посольство. При въезде на обнесенную глухим каменным забором территорию торчала светло-серая сторожевая будка, обитавший в ней мент выглянул из своего укрытия, окинул нас с Люкой сонным, осоловевшим взглядом и покачнулся, уставившись на «кадиллак» с таким выражением, будто в стороне от охраняемой им вотчины посольского паркинга притормозил легкий танк.

— Это всего лишь катафалк, товарищ лейтенант, — сказал я ему. — А в нем лежит покойник. Мы сейчас вернемся, только купим букет живых цветов. Посмотрите, чтоб никто не тревожил покой усопшего.

Люка, воспользовавшись случаем, направилась в магазин пополнять запасы своего холодильника, а заодно и бара. Я вернулся к Садовому, углубился в подземный переход. Тетю Аню нашел на ее месте, возле кабинок, она неподвижно сидела на раскладном стульчике и глядела перед собой.

— Паша, — бесцветным тоном произнесла она, поднимая глаза. — Какая жара.

— Да уж, — кивнул я, присаживаясь на корточки напротив нее. — Тетя Аня, у нас в школе учился один паренек… Я его, разумеется, не помню, потому что он много старше меня. У него несколько необычная фамилия — Сухой.

— Хм, Сереженька… — слабо, одними уголками губ, улыбнулась она, в ее глазах расплылось выражение ностальгически мягкого тепла. — Чудесный мальчик, он так трогательно краснеет, если не выучит урок.

Я вдруг подумал: возможно, ее жизненные силы поддерживает именно вот эта типично учительская привычка удерживать всех прошлых мальчиков и всех прошлых девочек во времени настоящем, хотя многие ведь уже давно перебрались в прошедшее, и удерживать именно в прежних образах — прекрасных, чудесных, трогательных и наивных существ.

— М-да, он определенно мальчик с головой. И очень — я бы даже сказала маниакально — увлеченный…

— Вон как? И чем?

— Помнится, в шестом классе, — она будто не расслышала мою реплику, — мы писали стандартное сочинение на вольную, с программой прямо не связанную, тему…

— «Кем я хочу стать»? — предположил я.

— Да. И я очень хорошо помню его работу.

— А что в ней было такого примечательного?

— Да, собственно, ничего. Просто пара листков, исписанных твердым почерком. И с бездной грамматических ошибок. — Она помолчала, погрузившись в теплую материю воспоминания. — Но суть не в этом. А в том, что меня несколько озадачил его выбор.

Я прикинул про себя варианты, в стандартной обойме статусов и положений, какие могли занимать юношу в те времена. Геолог. Космонавт. Инженер. Врач. Полярник. Учитель.

— А вот и нет! — улыбнулась тетя Аня, угадав ход моих мыслей. — Знаешь, кем он хотел стать? Ни за что не догадаешься.

Мне было наплевать на то, кем он хотел. Другое дело — кем стал. Подумав об этом, я вдруг ощутил легкий толчок привычной боли в левом плече.

— Он хотел командовать праздничными салютами.

Я остолбенел и с минуту пытался сообразить, что бы этот явно выбивающийся из тривиальной обоймы выбор мог означать, наверное, мальчик был в самом деле существом самобытным.

— Ну, на этой почве у него и начались проблемы. Он вечно мастерил какие-то… — она повертела кистью у виска, подыскивая слово. — Какие-то бомбочки, что ли… Знаешь, прежде валидол продавался в маленьких металлических баночках. Так вот он начинял их чем-то взрывоопасным и взрывал на школьном дворе. Нина Валериановна, химичка, говорила, что это, скорее всего, какая-то смесь алюминиевой пыли с марганцовкой. Ну и еще что-то такое мастерил. Я его предупреждала — эти опыты могут плохо кончиться. Так оно и вышло. У нас, помнится, была комиссия из роно, проверяли наглядную агитацию. И вот они зачем-то наведались во двор, где Сережа, как на грех, экспериментировал. И что-то, конечно, в самый неподходящий момент взорвалось. Грохот стоял… — Она прикрыла глаза и покачнулась, приложив руку к груди. — Руководителю комиссии чуть плохо с сердцем не стало. Ну словом, вышел большой скандал, меня затаскали по инстанциям. И Сережу пришлось переводить в тридцатую школу — рабочей молодежи, были прежде такие школы. Ну вот. — Она поправила выбившуюся из-под светлого платка прядку. — А как его судьба дальше сложилась, я не знаю. А ты?

— Хорошо сложилась. Он в порядке. Ладно, тетя Аня, мне пора.

Поспел я в переулок в самый удачный момент, застав там, что называется, немую сцену: мент изумленно таращился на Люку, которая вместо цветов загружала в багажное отделение литровые бутылки виски с черной наклейкой и прозрачный пластиковый пакет с закусками. Низко наклонившись, она старательно устраивала рядом с роскошным гробом покупки, нисколько не обращая внимания на то, что порыв горячего сквознячного ветра приподнял ее юбку, открыв нашим взорам сочную попку во всей ее аппетитной красе.

— Покойный любил в этой жизни всего две вещи. Женщин и выпивку, — бросил я лейтенанту, минуя будку. — И мы просто обязаны отдать долг его светлой памяти.

3

Отдавать долг решено было у Люки, благо жила она в пяти минутах ходьбы от пряничного домика, в массивном, с еще основательной сталинской выправкой, десятиэтажном доме, фасадом выходящем на Садовое и изукрашенном поверху, над линией верхних окон, барельефами с типичными для «большого стиля» сценами вдохновенного труда: в полях, цехах и у чертежных кульманов — четкие профили плоских людей, застигнутых и остановленных неведомым мастером архитектурных излишеств в моменты их летящих порывистых движений. Все, как один, восторженно приподняв просветленные лица, глядели вдаль, словно выискивая в тех туманных далях землю за горизонтом, и, глядя на них, я подумал: если мы чего-то и добились за последнее время, так это того, что воспитали в себе привычку сумрачно глядеть себе под ноги.

Люка поволокла покупки к подъезду, я свернул за угол и дворами выплыл к заветной гавани, по которой нервно курсировало неопределенного возраста бледнолицее существо в надетом на голое тело просторном и крайне поношенном вельветовом балахоне сугубо поэтического фасона, первозданный оттенок которого определить уже не представлялось возможным, слишком коротких, открывавших жилистые щиколотки, джинсах и сандалиях на босу ногу, которые по такой жаре, наверное, и смотрелись бы уместно, если бы их носитель имел обыкновение хоть раз в год споласкивать ноги и остригать ногти. Сосредоточенно почесывая мягкую и жидковатую, неровными островками вспухающую на истощенном лице бороду, существо уставилось на меня и на удивление гулким, глубоким, поразительно объемным, неизвестно как умещающимся в цыплячьей впалой груди, голосом осведомилось:

— Вершительница скорбных дел у себя?

— Привет, Алдарионов, — ответил я, прикрывая дверь лимузина. — Если ты про Люку, то ее нет. Она скорбит в тиши уединения. Но я уполномочен представлять ее интересы. Пошли в офис… А кстати, у нас что, начался месячник творческой интеллигенции? Недавно Бэмби свидетельствовала почтение — от лица мастеров монументалистики. Теперь вот ты — от лица литературы. Выходит, все искусства в гости к нам. Не хватает разве что мастеров балета.