Сорок третий номер... - Дмитрий Герасимов

Голота вздохнул:

– Господи, милостив буди новопреставленному рабу Твоему… И прости его… Потому что только Ты умеешь прощать, а нам дай быть похожими на Тебя!..

Он медленно прошел через прихожую, забрал свою шляпу с вешалки, снял галстук, намотал его на руку, чтобы не оставлять отпечатков, и открыл замок. Потом задумался, горько усмехнувшись своей предосторожности, размотал руку и вышел, спокойно закрыв за собой дверь.

Город захлебывался в рассветной сырости. По улицам деловито спешили первые трамваи, а по тротуарам шагал ранний рабочий люд.

Андрей выглянул из арки двора, прочертил взглядом маршрут и уверенно направился в сторону перекрестка. Несмотря на перипетии и трудности последних дней, он чувствовал себя легко, словно тяжелейшая ноша свалилась с плеч. Тело рвалось вверх, забыв о притяжении, а душа сладким рефреном твердила: «Я невиновен… Я невиновен…»

Единственное, от чего можно было сойти с ума – он совершенно не знал, что делать дальше. Мысль об индульгенции и восстановлении справедливости исчезла почти сразу, как появилась. Даже письменное признание Бабицкого ему бы вряд ли помогло. Он же труп! Его, конечно, могут реабилитировать, но посмертно. Вести жизнь загнанного зверя было невыносимо. Уехать туда, где его никто не знает и не помнит, а потом все равно вздрагивать от каждого телефонного звонка или стука в дверь, бояться людей и теней, притворяться и играть ежечасно – тоже не выход.

Решение нужно было искать, не откладывая. Но оставалось последнее дело, которое держало Голоту в Петрозаводске. Не завершив его, не исполнив то, из-за чего терзался и страдал, находясь еще в камере смертников, он не мог начинать новую жизнь.

Андрей шел по утренне-серым улицам карельской столицы, вдыхая полной грудью морозный, но такой сладкий воздух свободы, и… плакал. Слова – самые важные и бесконечно тяжелые – просились наружу. Кто придумал, что слово – пыль? Какой циник посмел делить жизнь на слово и дело? Слово – и есть дело. Именно поэтому «вначале было Слово…». Мы убеждаем себя, что не верим словам, а сами ждем их. С надеждой и страхом. Когда уже ничего не остается – мы ждем слово. Мы скорбим словом и словом утешаемся. Мы знаем, что словом можно убить и воскресить, но не понимаем этого знания, пробуем его на прочность, ищем ему доказательств. Слово – отражение души. А человека делает человеком вовсе не труд, а душа и слово…

Когда на площади Гагарина башенные часы пробили восемь, Голота сообразил, что, не торопясь, прошел пешком полгорода. Он ухватил за ранец пробегавшего мимо мальчишку:

– Пацан, давай меняться! Я тебе – рубль, а ты мне – двойной тетрадный листок и карандаш!

Тот даже забыл, что опаздывает в школу.

– Охотно, дядя! Только не рубль, а два! Я ведь даю две вещи!..

Андрей пристроился в ближайшем дворике за шатким столом, где в теплое время года, наверное, пенсионеры с удовольствием стучат домино, разложил перед собой бумажный листок, согрел дыханием пальцы и дал волю тем самым важным словам, что мучили его, жгли и просились быть произнесенными или написанными.

«Моя милая и самая лучшая на свете тетя Таня! Твои глаза еще не высохли от слез, а доброе сердце болит и рвется на части. Я не хочу тебе снова причинить боль. Ведь боль и страдания – это единственное, что ты испытала со мной. Ты любила меня, ты заменила мне мать, а я разлил эту любовь по бутылкам, превратил свою жизнь в пустословие и уныние. Вот и сейчас, читая это письмо, ты плачешь. Но теперь эти слезы – мое сокровище, мой вечный талисман, потому что нет для меня ничего важнее твоей любви и твоей памяти обо мне. Я хочу остаться в твоей душе тем робким и послушным Андрюшей, каким был, когда ты привезла меня из Ленинграда. Знаешь, родная, вечность – это дорога, на которой наши мысли, чувства и поступки не имеют конца. Если любил хоть час – будешь любить всегда. Совершил когда-то секундную мерзость, и эта секунда растянется в нескончаемые годы. Вот почему мне так горько за причиненную тебе боль. Я хочу, чтобы ты знала: на моей душе нет другой тяжести, кроме этой. Анечка погибла не от моих рук! Верь мне. Просто верь. Там, где я сейчас нахожусь, оживают наши дела и помыслы, становится бессмысленным лукавство и очевидной – ложь. По этой дороге идти легко, когда знаешь, что чья-то память и чья-то любовь делают ее ровной.

И я хочу сказать тебе самое главное – то, что не говорил никогда, полагая, что еще успею, что за прочими делами эти слова не так уж важны… А без них жизни нет. Ни на том свете, ни на этом. ПРОСТИ МЕНЯ, моя милая, любимая тетя Таня! Подойди к иконе или к окну, или просто закрой глаза и скажи: «Я прощаю тебя, Андрюша, и всегда буду помнить о тебе…»

Я почувствую. И мне станет легче на моей дороге…

Я ведь только сейчас понял: слово для расставания – это не просто слово. Это – просьба: ПРОЩАЙ…»

Андрей вытер глаза, сложил вчетверо исписанный лист и поднялся из-за стола. Ему предстояло проделать последний маршрут в этом городе. Самый знакомый и самый сложный.

На негнущихся ногах он вошел в свой двор. Где-то стукнула дверь. Черная незнакомая кошка метнулась в подвал. Стайка голубей вспорхнула с тротуара, разметая крыльями рассыпанные хлебные мякиши. Тренькая звонком, промчался на велосипеде мальчишка, поддевая головой развешенное, несмотря на сырость, белье. Громыхая пустыми бидонами, прошла молочница, переваливаясь с ноги на ногу, как утка. По-утреннему хмурый двор нехотя начинал новый день – триста какой-то день без Андрея Голоты.

Тот даже представить себе не мог, насколько это больно – прийти туда, где с тобой простились навсегда, где незаметно началась новая жизнь, но где каждый водосток, каждый камень, каждая трещинка на земле имеет свою историю, связанную с той, прежней, уже не существующей жизнью.

Андрей натянул шляпу поглубже на глаза, поднял воротник и, ссутулившись, двинулся к своему подъезду. Неожиданно распахнулась дверь дворницкой, и во двор, прямо навстречу Голоте, вышли Ольга Морозова и Ильшат Закиров. Они проследовали мимо, увлеченные беседой, даже не взглянув в его сторону.

– Илька, милый, – канючила она. – Обещаю тебе: это в последний раз!

– Денег не дам, крольчиха! – отрезал тот. – Ты брюхатеешь даже от пыли!

– Если пыль стоит столбом! – хохотнула Олька.

– Дура!..

Голота проводил их взглядом и горько усмехнулся: даже в новой жизни все было по-прежнему.

В подъезде он разволновался так, что чуть не потерял сознание. Здесь до боли знакомо пахло кошками и теплой пылью. Даже трубчатая лампа под потолком нервно моргала, как и год назад, словно ее никто и не думал менять с тех пор.

Андрей остановился перед серыми, облупившимися почтовыми ящиками, привинченными к стене, и бережно провел дрожащей ладонью по дверце с номером своей квартиры.

– Прощай, родная… – прошептал он и, вынув из кармана сложенное письмо, сунул его в щель.

Голота даже не понял, в какой момент нахлынувшие воспоминания оттеснили чувство опасности. Он уже привык жить с этим чувством, он с ним сроднился. Поэтому, утратив на миг, сразу стал беспомощным и уязвимым. Вероятно, всегда тепло и любовь делают людей беззащитными перед жестокостью и холодным расчетом.