Родить легко - Инна Мишукова

играла новым ребёнком, новыми заботами. И поэтому – не только, конечно, мы же любили друг друга – в целом жили хорошо. Невзирая на какие-то трудности. Несмотря на то что Володя (с моей, конечно, подачи) играл в нашей семье всеобъемлюще патриархальную, я бы даже сказала, патерналистскую роль. Говорил, к примеру: «Нет, ты не станешь этого делать! Туда ехать не надо, без этого обойдёшься!» – и спорь не спорь, а приходилось смиряться. Таким вот выступал абсолютным отцом-вседержителем.

С одной стороны, действительно заботливым. С другой – жёстким. Иногда, в каких-то моментах, – жестоким. Психологически, конечно, ни о каком насилии в плане рукоприкладства и прочего речи не шло. Я сразу, несмотря на свои мягкость и уступчивость, недвусмысленно обозначила: ничего подобного не потерплю, это приведёт к немедленному разрыву без оглядки на любые обстоятельства.

И такое существование казалось мне вполне органичным. Я – женщина, мама. Я люблю своих детей и счастлива заботиться о них. Ежедневно изливаю на них море нежности и любви. Володя – мужчина, отец. Он заботится о нас, трудится, зарабатывает, чтобы дети ни в чём не знали отказа, и гениально их фотографирует.

Со стороны мы выглядели образцовой семьёй. Все нами восхищались: какая у талантливого, успешного Володи многодетная, при этом стройная жена! В моём окружении все восхищались Володей: какой у тебя муж – интеллигентный, знаменитый, заботливый!

Но за этим крылась изнанка. Странное, необъяснимое и нелепое давление, когда приходилось, например, объяснять, что мне нужен лак для волос: начиналось с простой просьбы, переходящей в долгие уговоры, а заканчивалось чаще всего слезами.

– Нет, он тебе не нужен!

– Ну как так, если нужен…

– Я же сказал – нет!

Всегда было обидно и крайне унизительно. Причём касалось каких-то элементарных, повседневных мелочей, провоцируя постоянные конфликты. Но мы выруливали, выезжали.

Самый глубокий кризис случился перед рождением Платона, когда Володя болел.

К финалу беременности мы уже вплотную обсуждали развод. Правда, каким образом его чисто физически, с учётом всех обстоятельств, осуществить, оставалось совершенно непонятным. Но Володя, пребывая после больницы в глубочайшей депрессии, утверждал: все разведённые мужчины, с которыми он сталкивался, живут лучше. И оживают, когда разведутся.

Я ему верила, не было оснований не верить. И полагала, что после того, как рожу четвёртого ребёнка, Володя нас оставит. Отношения дошли до грани.

Но наш второй сын родился особенным. И муж, за что я ему благодарна, так же как во все мои предыдущие беременности и роды, которыми он восхищался, решил: наш особенный ребёнок – это здóрово, это чудо. И мы, как семья, воспряли, все очень изменились, став гораздо более мягкими. Стало очевидным – такое дитя, которое нужно только любить, приходит в мир, чтобы смягчить твою душу. Чтобы ты уже не мог позволить себе быть плохим, злым, жестоким.

И это меня возродило. Да, как ни удивительно: несмотря на одинокое детство, вечную травму от ненужности для собственной матери, которая до сих пор во мне сквозит, на разваливавшийся на глазах брак, рождение особого ребёнка меня не добило, а совсем наоборот.

Конечно, я жила довольно сложной – и физически, и морально – жизнью. Безумно уставала. Постоянно, в том числе во все беременности, таскала тяжёлые сумки, детей, коляски и прочее (архетип так называемого мужского поведения у Володи принципиально отсутствует: ни дверь открыть, ни руку подать; носить любые тяжести – всегда я, ну максимум пополам, на равных), заработала варикоз и серьёзные проблемы со спиной и осанкой.

Перед рождением младшего сына муж собирался уходить из семьи, а я пыталась как-то подготовиться к этому морально. И вдруг на таком, казалось бы, исключающем сколь-нибудь позитивное развитие событий фоне…

Осознание диагноза. Понимание, что у тебя на руках совершенно беззащитное, абсолютно уязвимое дитя. Никому в этом мире, кроме тебя, не нужное. И только ты будешь с ним – отныне и навсегда. И оно, в отличие от других детей, не вырастет и не уйдёт, останется с тобой. Потому что иначе мир выбросит его на помойку как некачественный продукт, отход.

Поначалу терзало чувство, будто я произвела на свет нечто негодное. Все женщины создают хороших, правильных, нормальных детей, и я неоднократно делала так же – и вдруг допустила сбой, выдав какой-то брак. Чувство странное и страшное: будто ты чем-то провинилась перед миром… Но потом, осознав полную ненужность Платона внешнему миру, я воспряла. Потому что осознала свою безусловную нужность Платону.

Младший сын сразу после рождения не выглядел ребёнком с явными признаками наличия лишней хромосомы. Но я всё уже понимала, хоть и не верила – отказывалась верить. Он родился недоношенным, нуждался в выхаживании, и через два дня нас выписали из роддома прямиком в больницу. Я после родов еле передвигалась на подгибающихся ногах, запредельно худая, совсем слабая – буквально качало на ходу. Но, конечно, ежедневно моталась в больницу, сидеть с Платоном.

Находилась там в окружении других мам – все такие несчастненькие, у всех детки долечивались после родов. Все между собой общались, утешали друг друга, говорили, что всё будет хорошо, все поправятся. И я знала, что так, скорее всего, и будет, они все выздоровеют. А такие дети, как Платон, не выздоравливают. И оттого не могла никому рассказать об этом. Потому что мне уж точно никто не скажет: да брось переживать, поправится! Знала, что он не поправится никогда. Но всё равно целую неделю ждала окончательных результатов генетической экспертизы.

Подтверждённый диагноз преподнесли максимально жестоким, откровенно изуверским образом – система в очередной раз с поразительным садизмом плюнула мне в лицо. Не знаю, конечно, как подобное происходит сейчас, но подозреваю, что вряд ли что-то принципиально изменилось. Я же приехала просто узнать: есть у сына лишняя хромосома или нет… Но вместо столь же простого ответа несколько докторов по очереди требовали рассказать весь мой анамнез чуть ли не с детства. Чем болела, какие операции делались и так далее.

Первый допрашивал меня от и до минут сорок:

– Хорошо, ждите.

Приходит другой, спрашиваю:

– Ну что, какой результат анализа?

Но нет, всё сначала – сколько лет, на что жалуюсь, как до этого дети рождались. Пряча глаза:

– Ждите.

Возвращается первый – теперь-то скажет? Нет, снова допрос… В конце четвёртого «сеанса» очередной доктор бросил на стол бумагу, которую в течение всей беседы старательно от меня закрывал:

– У вас синдром Дауна! Можете отказаться от ребёнка.

В перерывах этой иезуитской экзекуции читала Библию, с которой в ту пору не расставалась. От страха открывала наугад и выискивала какие-то спасительные слова. Перед