Вероятно, дьявол - Софья Асташова

Пол был застелен коричневого цвета линолеумом. Чтобы дотянуться и открыть форточку, мне пришлось подставить к окну табуретку и залезть на неё.

Я заварила чашку кофе и открыла холодильник в поиске молока. В холодильнике стоял открытый пакет, но, встряхнув и не услышав всплеска, я поняла, что молоко прокисло. Я решила, что было бы замечательно, пока они спят, сходить в магазин, купить молоко и что-нибудь для завтрака. Я вышла в прихожую, где встретилась с Марианной – она выходила из комнаты, плотно закрывая за собой дверь. Я спросила, что купить, она сказала: «Смотри сама, что хочешь».

Я вернулась с огромным шуршащим пакетом: молоко, бананы, яйца, кефир, помидоры, хлеб, две пачки творога и три мороженых в стаканчике. Марианна была на кухне и готовила кофе. Она взяла в одну руку чашку, добавила каплю молока и две ложки сахара, в другую – стакан с кефиром. «Это что-то новенькое, – думаю я, – раньше его пить кефир не заставишь».

Он проснулся, сказала она, но в выходной весь день может «не раздупляться» – не вылезать из постели. Я иду за ней следом – может, она пустит меня в ту тайную комнату поздороваться, пожелать доброго утра, но нет – она исчезает за дверью, откуда на секунду слышится приглушённое мычание.

Я не могла проникнуть за ту дверь, но хотела, чтобы он хотя бы знал, что я, пока он спал, ради него сходила в магазин, послать туда благодарность за то, что они пригласили меня в свой дом, дали возможность увидеть, как они живут.

– Обычно он ничего не ест утром, – сказала она, вернувшись.

Это я прекрасно помнила.

– Я сказала, что ты купила бананы, и он попросил принести ему, – она взяла банан и снова исчезла за дверью.

– Он не будет есть, но мы можем приготовить омлет. Обычно он готовит омлет, очень вкусный. Я спрошу, не хочет ли он приготовить.

Она в третий раз исчезла за дверью. Я в третий раз скрипнула зубами.

Когда она возвращается на кухню, ещё минуту мы сидим в такой глубокой тишине, будто про себя молимся.

– Приготовим сами, – наконец говорит она и улыбается мне, отбрасывая с лица чёлку.

Она открывает холодильник. Я заглядываю ей через плечо. Прокисшее молоко. Банка оливок. Гроздь скукоженного винограда. Пачка масла и красная рыба на золотой подложке. Она достаёт рыбу и закрывает холодильник.

Я навожу порядок на столе, стряхиваю крошки и освобождаю место, чтобы нарезать помидоры. Она разбивает три яйца и ложкой взбивает их с молоком. Выливает эту смесь на сковородку и накрывает крышкой. Я смотрю на хрупкие нежные скорлупки, и мне становится грустно.

Мы всё делаем сообща, продлеваем движения друг друга. С улыбкой она наблюдает за мной. Я с нарастающим трепетом осознаю, что не могу вспомнить, когда последний раз готовила с кем-то и для кого-то, когда вообще ела не в одиночестве.

Мы ели лунообразный омлет с помидорами из одной тарелки, обжигаясь и отрывая по маленьким кусочкам в дружелюбном молчании, и внимательно друг на друга смотрели.

– Соня, я так рада, что ты приехала, – говорит она.

– Муся! Мусь? – долетает голос из закрытой комнаты.

Вилка на секунду замирает в воздухе, не добравшись до рта. Она вскакивает и снова исчезает в коридоре.

– Просит ещё кофе, – говорит она, когда возвращается, и деловито повторяет череду движений: кофе – молоко – сахар. Добавляются сигареты и пепельница.

«Как всё это тупо», – говорю я себе. Тупо, тупо, тупо. Мне кажется, будто проходит несколько дней. Я представляю, как он в дальней комнате целует её, так глубоко и долго – впрок. А потом говорит, чтобы она поскорее меня выпроваживала.

Она возвращается и садится на прежнее место.

– Ну вот, – говорит она, отхлебнув кофе, замолкает и смотрит на меня. Похоже, ждёт, что я скажу что-нибудь.

– А как ты проводишь… проводишь дни? – не выдержав молчания, спрашивает она.

– Гуляю, хожу в кино, – говорю я, ёрзая на стуле. Звучит фальшиво, поэтому я добавляю: – Но больше сижу дома.

– Соня, я так рада, что ты осталась, – повторяет она и вкладывает в эти слова ещё больше искренности, – и он был так рад вчера. Он ещё ни при ком такого не показывал.

– Я тоже рада, – говорю я, любуюсь её кожей цвета золотисто-зелёного чая, – очень рада.

Она рассказала про поездку в Париж по гранту от французского художественного фонда. Я ловлю каждое слово. Их поселили в отель, где в номере в качестве комплимента были бутылка вина, перевязанная красной ленточкой, и тарелка свежей клубники.

– Они правда всё время едят багет? – спросила я.

– Да! И круассаны! – ответила она, и мы рассмеялись.

Тут же опомнились:

– Тссс, тише, разбудим.

– Как, по-твоему, Родион Родионович – хороший преподаватель? – она трогает свою бриллиантовую серёжку и застенчиво заглядывает мне в глаза.

Хотя я была готова (сколько раз в уме я задавала себе этот вопрос) к чему-то подобному, она застаёт меня врасплох. Пришло время отблагодарить её за гостеприимство, за то, что она позволила заглянуть в святая святых и почувствовать себя снова живой.

– Конечно, хороший.

– Ничего, что я об этом спрашиваю?

– Нет, я рада об этом поговорить.

– А ты можешь сказать, почему ты так считаешь? – спрашивает она, долго намазывая масло на хлеб.

У меня кружится голова от знакомого страха и смятения, будто это не она спрашивает, а он. Я осторожно подбираю слова.

– Он всегда старался помочь, – начинаю я и шумно вздыхаю. – Я всегда могла обратиться к нему за помощью и советом, по проекту или вообще, по чему угодно.

– Говорят, что он был слишком требователен, а иногда – груб. Ты тоже так считаешь?

– Требователен – да, но на самом деле он учил очень простым вещам. Главная вещь, которой я научилась в мастерской – это думать. Поступая, я была уверена, что уже умею это делать. Учёба дала понять, что чаще нам приятнее заниматься чем угодно, отвлекаясь от того, что действительно важно для нашей работы. И часто мы этого даже не замечаем. Учил работать. Он мотивировал сосредоточиться на своём проекте, довести его до законченного состояния, не растерять замысел в процессе работы, и сделать так, чтобы твоя идея стала понятна другим людям.

– Он говорит: «Думать нынче не принято».

– Именно. Поэтому те, кто не согласен с ним, обвиняют его, придумывают про него всякое. Но со мной он никогда не был груб.

– А как ты думаешь, те, кто обвиняет его, врут?

– Не знаю, я думаю, они просто чего-то не поняли… не поняли его Величия.

Она вздрагивает