Эрос невозможного. История психоанализа в России - Александр Маркович Эткинд

чувствовать, но нигде ни намеком не дал нам этого понять: «В нестерпимой революционной пошлости есть нечто гоголевское… Быть может, самое мрачное и безнадежное в русской революции – это гоголевское в ней»112.

В пушкинских «Маленьких трагедиях», великом и бесконечно многозначном произведении мировой литературы, Ермаков видит одно, и восприятие его искажено проекцией его собственных чувств: «В четырех трагедиях объединяющим чувством является страх». Скупой рыцарь боится утратить богатства; даже Моцарт боится, потому что не отдал «черному человеку» реквием… В восприятии Ермакова герои Пушкина изменяются едва ли не до противоположности. Дон Гуан – преступник, который вытесняет свою вину в бессознательное и потому вынужден снова повторять свое преступление. Его основное чувство, как и у остальных драматических героев Пушкина, – страх. В последней сцене с Каменным гостем Дон Гуану приписывается рассеянность, беспомощность и гипнотическая покорность, результат отцовского комплекса (а Ахматова, например, видела в Дон Гуане «смесь холодной жестокости с детской беспечностью»113). Визит статуи – это гипнотическая галлюцинация. «Внешняя сила влечения у Гуана скрывает его внутреннюю несостоятельность». Во всем этом больше морализаторства, чем анализа. Только в отношении «Домика в Коломне», который Ермаков трактует как ироническую инверсию пушкинского же «Пророка», ему удается достичь нового видения.

Итак, Пушкин, светлый гений России, оказывается поэтом страха, а самый романтический его герой одержим страхом и покорностью. «Страх выявляет самые низменные стороны человеческой души». То же, и даже сильнее, в вышедшей годом позже книге о Гоголе: «Глядят мертвецы, глядят и ждут гибели, ждут, и страшно делается слабому, жалкому человеку». Это о «Вие», но не только о нем: позади – Гражданская война; впереди – Большой террор. А сейчас, когда пишутся эти строки, всесильные инстанции, решающие жизнь и смерть столь многих, решают вопрос о судьбе Психоаналитического института, а заодно и его директора.

Илья Эренбург, рассказывая, как он посещал Кремль вместе с придуманным им сверхчеловеком Хулио Хуренито, передавал свои ощущения не то от Ленина, не то от Троцкого таким образом: «Не то чтобы я верил очаровательным легендам… кои изображали большевистских главарей чем-то средним между Джеком-потрошителем и апокалиптической саранчой. Нет, я просто боялся людей, которые могли что-то сделать не только с собой, но и с другими. Этот страх перед властью я испытывал всегда, даже мальчиком… В последние же годы, увидев своих приятелей, собутыльников и однокашников в роли министров, комиссаров и прочих «могущих», я понял, что страх мой вызывается… шапкой Мономаха, портфелем, крохотным мандатиком. Кто его знает, что он, собственно, захочет, во всяком случае (это уж безусловно), захотев – сможет»114. Все переменилось, и теперь уже сверхчеловек для русского интеллигента, как Эренбург – это всего лишь тот, кто, как Хуренито, не боится разговаривать с властями.

Довольно быстро Ермаков лишается своих постов: после закрытия Государственного психоаналитического института в 1924 году он перестает быть его директором, а в 1925 году Вульф заменяет его в должности президента Русского психоаналитического общества. Выпускаемую им «Библиотеку», на которую ушли, вероятно, огромные силы, ГИЗ закрыл в 1928 году. После этого Ермаков уже не печатался (он, однако, сумел издать в 1930 году «Будущность одной иллюзии» Фрейда), но продолжал писать. Его архив содержит большую книгу о Достоевском, а также многие неопубликованные эссе и литературно-критическяе статьи. Его необычным увлечением было собирание орнаментальных вышивок крымских татар, и им он тоже посвятил обширные тексты. По-видимому, ни практикой, ни психоаналитической теорией в 30-е годы он не занимался. Его сочинения с годами полностью теряют аналитическую окраску.

В 1940 году Иван Ермаков был арестован по стандартному обвинению и через два года умер в лагере.

Революция и сон

Ровесник и бывший товарищ Ермакова по «Малым пятницам», а потом русский беженец и доцент Карлова университета в Праге, Николай Евграфович Осипов115 жил и работал вдали от бурь столетия. В своих написанных перед смертью воспоминаниях он не раз повторял, что «никогда политикой не занимался». Но, как говорил Бисмарк, если вы не занимаетесь политикой, она займется вами. Политические неприятности, находившие его будто помимо его воли, преследовали Осипова всю жизнь. В 1899 году он был исключен со второго курса Московского университета за организацию первой всеобщей студенческой забастовки: «…я был далек от всякой политики… много танцевал и мало работал. Какими-то неведомыми мне путями я был избран товарищами в исполнительный комитет… и, прежде чем узнал об этом избрании, был арестован»116. В 1911 он, уже ассистент, вместе с Сербским покинул Московский университет в знак протеста против политики тогдашнего Министерства народного просвещения (на его месте оказался тогда Ермаков). В 1921 году Осипов бежит от новой власти. «До-большевицкий период революции привел меня к окончательному отвращению ко всем социалистическим движениям. Большевики были для меня абсолютно неприемлемы»117.

Много работавший как психотерапевт (для задуманной им книги «Психология невротиков», которую он не успел дописать, у него был материал из 1030 амбулаторных случаев), переписывавшийся с Фрейдом, Осипов написал в Праге важные теоретические работы. Гистологические увлечения его молодости остались далеко позади, и он был равнодушен к столь волновавшим его коллег, оставшихся в СССР, «материалистическим» идеям о связи психодинамических процессов с мозговым субстратом – идеям, восходящим к раннему Фрейду и достигшим кульминации в поздних работах Лурии. Как курьез, он собирал коллекцию цитат из работ русских психиатров, в которых сообщалось, что каких-либо органических изменений при данной душевной болезни не найдено, а заканчивали работу догматическим утверждением, что в основе болезни лежат анатомо-физиологические изменения118. Как рассказывал его друг Федор Досужков, Осипов сравнивал тех, кто изучает душевную жизнь путем изучения мозга, с человеком, который хочет понять, что такое дом, и изучает химический состав кирпичей119. Но, в отличие от Юнга и множества русских современников, Осипову был чужд и расслабленный мистицизм «дионисийства». Его политический и психоаналитический опыт в равной мере способствовали ясности его мысли, отличавшей то, что он знал, от того, что он надеялся узнать, и от того, чего понять не надеялся.

Иррациональное существует. Прежде всего оно существует в нас самих. Во взрослом и мужественном человеке оно, согласно дефинициям Осипова, вызывает не страх, как при восприятии реальной опасности, а жуть, как при восприятии таинственного, фантастического и ирреального. Жуть и всяческая чертовщина есть временно- и мнимо-иррациональное; их природа непонятна до тех пор, пока непонятна. Рационализм спасает от страха, но не от жути; жуть надо переживать, истолковывать, ценить.

В определенной степени его интересы развиваются параллельно интересам Ермакова. Осипов тоже увлечен аналитическим разбором русских классиков, и более того, его занимает